Ловкачи - Александр Апраксин

— Но тот ли это?

— Помилуйте-с! Бельэтаж направо-с, так ведь изволите говорить? Так опричь Матвея Герасимова кому же там и служить-с? Мы доподлинно знаем-с, — отозвался половой каким-то обиженным голосом.

— Ну так вот, махни сейчас туда и скажи: вас, мол, по делу у нас в ресторане с угощением дожидаются. Понимаешь? Так и скажи: с угощением дожидаются.

— Слушаю-е.

— А он что более всего предпочитает? — остановил полового Пузырев.

— Им теперь разве только отлучиться будет мудрено, потому время самое горячее об эту пору по ихней должности, — словоохотливо разъяснил малый, — а то большие они любители до английской горькой, рюмочку или две, не больше, потом расстегайчик да жидкую польскую селяночку из разной рыбки и опосля того парочку пива рижского, вальшлесхен прозывается.

— Вот ты так и скажи ему: вас, мол, Матвей Герасимов, в ресторане сейчас гость дожидается, по делу, по важному, и обед заказан, а вы пока что за себя кого поставьте, ибо гость за беспокойствие вам, опричь угощения, еще три рубля наличными деньгами передать желает. Понял?

— Понял-с.

— Ну, беги.

— Я мигом.

И в самом деле Пузырев в окно видел, как сперва туда, а потом обратно через улицу бежал услужливый половой, сверкая на солнце белизною своего трактирного костюма.

— Ну, что? — спросил он его, едва он успел вернуться.

— Сейчас будут-с, — радостно и запыхавшись ответил парень.

III

СПРАВКИ

— Закусочку прикажете приготовить? — спросил половой все так же радостно.

— Закусочку? Что ж, пожалуй.

— Икорки или балычка позволите? Семга имеется высшего качества.

— Ты вот что, — сообразил Пузырев, — подай водочки двух сортов. Ты говоришь, он любит английскую горькую, так английской горькой на стол поставь да мне хорошей очищенной…

— Смирнова или Попова позволите?

— Все равно. Слушай дальше: полпорции икры салфеточной да полпорции балычка осетрового, а затем, едва увидишь, что он вошел, сейчас заказывай по расстегайчику с визигой и рыбой да одну порцию жидкой рыбной селянки.

— По-польски-с?

— Ну да, по-польски. Да к закусочке нельзя ли калачик подогреть? Выбирай только поподжаристей.

— Сию минуту-с.

Пузырев отклонился от чая и стал посматривать в окно. Вдруг он вспомнил, что приглашенный номерной его не знал, да и сам он, в свою очередь, о нем не имел ни малейшего понятия. Он постучал фарфоровой крышечкой о чайник и, когда половой подбежал, сказал ему:

— А ты следи и, только он покажется, сейчас же сюда его ко мне подводи, потому у меня c ним первое знакомство…

— Понимаю-с.

— Чай можешь, пожалуй, прибрать да приборы и закуску неси.

Но давно был и чай прибран, давно на столе красовались две бутылочки, два сорта закусок, два прибора и рюмочки, а ожидаемый гость не шел. Прошло четверть часа, ничего. Пузырев ожидал терпеливо, хотя голод уже сказывался и икра да балык соблазняли своим аппетитным видом.

Прошло полчаса, и внимание всецело было охвачено вопросом: что же это значит, неужели не придет? — тогда как потребность утоления голода, наряду со столь важною заботою, как-то совсем отошла на второй план. И чем дальше, тем сильнее овладевало им беспокойство.

В сторонке, поближе к входу, волновался за него и половой. Он поминутно наклонялся, чтобы издали, не сходя со своего поста, поглядывать в окно.

Пузырев намеревался уже подозвать его с целью снова отправить в номер и узнать, придет этот Матвей Герасимов или нет, когда он внезапно был отвлечен другим.

Дверь парадного подъезда меблированного дома широко распахнулась, и на пороге показался швейцар. Он махнул кому-то рукою, и к фронтону подъехал красивый экипаж, коляска, запряженная парою рослых рысаков с подплетенными гривами. Экипажа видеть раньше Пузырев не мог, так как он сидел к нему спиною у трактирного окна.

Какой-то молодой парень в поддевке, из-под которой высматривала треугольником у ворота голубая шерстяная русская рубаха, — должно быть, подручный швейцара, — вынес роскошный светло-серый плюшевый плед и положил его в угол сиденья.

Наконец оба почтительно отступили, и в коляску сел рослый, видный, нарядный господин, в котором Пузырев узнал, конечно, Хмурова.

«Погоди, — подумал он не без затаенной злобы, — я тебя к порядку еще приведу, и если ты теперь так самодовольно улыбаешься, то помни, что мое око не дремлет. Упаси тебя Боже от моей мести, если ты только продолжаешь меня обманывать!..»

Коляска тронулась с места и почти моментально скрылась из виду, а оба швейцара еще долго, улыбаясь, подобострастно смотрели ей вслед.

Не успел Пузырев еще прийти в себя от злобы на преуспевающего коллегу по делам, как приближавшиеся шаги заставили его обернуться.

К его столику приближался человек, которого трудно было бы сразу определить за коридорного, и узнал его Илья Максимович только потому, что половой его сопровождал и снова радостно улыбался во все свое- широкое и глуповатое лицо.

— Вы из комнат напротив? — спросил он нового знакомого.

— Да-с, — отвечал тот, выражая некоторое удивление встрече с совершенно чужим человеком.

— Садитесь, пожалуйста.

Тот сел.

— Есть у меня до вас деликатное дельце одно, пока вот я и решился сюда вас пригласить. Откушайте со мною, да, кстати, уж и поговорим, а я насчет беспокойства, если вам там у себя на деле кого пока поставить пришлось, готов ведь и поблагодарить по простоте душевной.

Он старался почему-то говорить особым, а не привычным языком, желая, вероятно, даже тоном речи подладиться к гостю. Но в то же время, как более еще сильный аргумент, он передавал ему уже трешницу, держа ее таким образом, чтобы тот видел, что не какая-нибудь рублевая канарейка.

Удивление, а еще более того любопытство Матвея Герасимова росло, но это отнюдь не помешало ему переместить, с улыбкою признательности, трешницу из руки незнакомца в карман своих панталон. Он только спросил при этом:

— Чем могу сослужить-с?

— Прежде всего об одном вас попрошу, — сказал на это Пузырев, — будьте со мною без малейших стеснений, выпьемте для первого знакомства по рюмке, по другой, закусимте чем Бог послал, а тогда уже займемся делом. Вам время теперь есть?

— Что же, полчасика можно-с.

— Вот и прекрасно. А полчасика ежели не хватит, то и еще четвертиночку захватим. Я, пока вас ждал, уж и насчет горячего распорядился. Вы какую пьете, никак, английскую горькую?

— Угадать изволили-с, — ответил Матвей Герасимов, удивленный не менее прежнего, но считая не бонтонным особенно настаивать, тем более когда, видимо, все меры приняты для приличного его угощения.

— Угадать не угадал, — сказал Пузырев, — но у полового полюбопытствовал о вкусах ваших и, что было мне нужно, от него разведал. Итак, по рюмочке по-звольте-с.

Он налил ему и себе разной и потом, чокнувшись, проговорил:

— Для первого знакомства-с.

— Покорнейше благодарим.

Но как бы ни держал себя просто Пузырев, а Матвей Герасимов чувствовал, что это не свой брат. Он стеснялся, и Илье Максимовичу пришлось настаивать и на второй, и на третьей рюмке, чтобы хоть сколько-нибудь да ободрить его.

Досаднее всего было номерному, что этот странный господин, с виду несколько поотрепанный, но не стесняющийся в расходах, и не думал приступать к сущности дела, а, казалось, был наиболее занят едою.

Пузырев же был совершенно спокоен. Тот, кого ему нужно было, сидит около него рядышком и, конечно, не сбежит, а стало быть, и торопиться особенно нет надобности.

Он расспрашивал его о житье-бытье на этой должности, о доходах, о количестве работы, об отпускных, свободных днях и дотянул таким образом до окончания селянки. Впрочем, и сам-то он сильно проголодался. Все казалось ему особенно вкусным. Еда располагала его к лучшему настроению, и, когда селянка была вся съедена добросовестно, он спросил две бутылки темного рижского пива.

Чокнувшись стаканами и выпив свой залпом, он сказал:

— А я уже начинал опасаться, что вы, пожалуй, и совсем не придете.

— Урваться-то нашему брату не во всякое время можно, — вздохнул Матвей Герасимов.

— Понятное дело, — согласился Пузырев. — Особенно, я полагаю, трудно до обеда, пока уборка идет да многие еще дома из постояльцев.

— Постоялец постояльцу рознь, — ответил коридорный, чувствовавший себя теперь более благодушно и вследствие этого более расположенный к откровенностям.

— Ну еще бы, конечно!

— Бывает и такой постоялец, что ему не то чтобы угодить, а еще, насупротив того, назло всячески стараешься сделать.

— Бывает разве и это?

— Да как не бывать? Помилуйте! Наше дело что? Служащие, и больше ничего. Ну, займет постоялец комнату, и, конечно, с первого раза к нему ты всей душой. И что прикажете-с, и слушаю-с, и сию минуту. Одним словом, все, как быть должно. Чуть даст звонок, сейчас к нему бежишь, а он тебе все рыло ворочает аль-либо еще того хуже: болван, да осел, да холуй, от него иного слова не услышишь. Ну и обида разберет. И больше всего шумит да кричит тот, кто хуже всех на чай дает. Это у нас уж верно примечено. Нет хуже оголтелого постояльца. Его бедность-то раздражает, и все ему кажется, будто к нему, из-за бедности-то этой, недостаточное уважение питают.