Флорентийские ночи - Генрих Гейне

--------------------------

1 В бальных башмаках (фр.).

бы говорить даже в Англии. Мне не следовало определять его говор эпитетом "плохой",--"плохо" тут звучит слишком хорошо. Надо бы сказать отвратительно, постыдно, сокрушительно. В обществе, когда он, уподобясь палачу, четвертовал злосчастный французский язык и невозмутимо выкладывал свои сногсшибательные coq-a-l'аnе1, казалось, что вот-вот грянет гром и наступит конец света. Гробовая тишина водворялась в зале, все лица

становились бледнее мела или краснее киновари, выражая смертельный ужас; женщины не знали, то ли им падать в обморок, то ли спасаться бегством; потрясенные мужчины в растерянности смотрели, не забыли ли они надеть панталоны. А страшнее всего, что вместе с испугом люди задыхались от конвульсивного смеха. Потому-то находиться в обществе близ Беллини было и жутковато, и вместе с тем заманчиво. Случалось, его невольные

каламбуры носили лишь увеселительный характер и в своей смехотворной нелепости напоминали дворец его соотечественника князя Паллагониа, который Гете в своем Итальянском путешествии" характеризует как собрание всяческих безобразных предметов и бессмысленное нагромождение монстров. Так как Беллини всегда считал, что говорит нечто безобидное и вполне серьезное, то лицо его самым чудовищным образом противоречило его словам. То, что не нравилось мне в его лице, особенно резко проступало в такие минуты. Но на самом деле то, что мне не нравилось, отнюдь не считалось недостатком и меньше всего могло шокировать дам. Лицу Беллини, как и всему его облику, присуща была та физическая свежесть, та цветущая румяная моложавость, которая неприятно действует на меня, мне больше по душе

все мертвенное и мраморное. Лишь в дальнейшем, после долгого знакомства с Беллини, я отчасти расположился к нему. И случилось это, когда я понял, что он добр и благороден по натуре. Душа его, бесспорно, оставалась чиста и не запятнана грязными прикосновениями. Он сохранил невинное благодушие, ребячливость, неотъемлемые от гениальных людей, хотя они и не выставляют эти качества напоказ первым встречным.

-----------------

Несуразности (фр.).

-- Да, я вспоминаю,-- продолжал Максимилиан, опускаясь в кресло, на спинку которого дотоле опирался стоя. -- Я вспоминаю мгновение, когда Беллини явился мне в таком привлекательном свете, что мне приятно было на него смотреть и хотелось короче узнать его. Но, к сожалению, это был последний случай встретиться нам в здешней жизни. В гостях у дамы большого света, известной самыми маленькими ножками в Париже, мы весело отужинали... на фортепиано прозвучали нежнейшие мелодии. Как сейчас, вижу милейшего Беллини, когда он, обессилев от множества изреченных им головокружительных беллинизмов, опустился в кресло... А кресло было низенькое, вроде скамеечки, так что Беллини очутился почти что у ног прекрасной дамы, которая возлежала на софе и с милым злорадством взирала вниз, на Беллини, а он выбивался из сил, стараясь занять ее французскими речами, но то и дело вынужден был обращаться к родному сицилианскому диалекту, дабы объяснить, что сказанное не абсурд, а наоборот, тончайший комплимент. По-моему, прекрасная дама пропускала мимо ушей Белли-ниевы французские обороты; она взяла у него из рук бамбуковую тросточку, размахивая которой он пытался подкрепить свое несостоятельное красноречие, и с ее помощью преспокойно старалась растрепать чинные локоны на висках молодого маэстро. К этому шаловливому занятию, как видно, и относилась улыбочка, придававшая ее лицу такое выражение, какого я не видывал больше на живом человеческом лице. Оно никогда не изгладится из моей памяти. Такие лица скорее должны принадлежать к волшебному царству грез и поэзии, нежели к грубой житейской действительности. Манера, /напоминающая Леонардо да Винчи, тог же благородный овал с наивными ямочками на щеках и чувственно заостренным подбородком ломбардской школы. Цвет лица по-римски нежный, с матово-перламутровым отливом, аристократическая бледность и хрупкость. Словом, это было лицо, какое встречаешь, и то изредка, на старинных итальянских портретах знатных дам, тех, кого боготворили итальянские живописцы шестнадцатого века, создавая свои высокие творения, о ком грезили поэты той эпохи, входя в бессмертие своими стихами, к кому стремились в мечтах немецкие и французские доблестные герои, когда, опоясавшись мечом и алкая подвигов, переваливали через Альпы.

Да, да, именно такое было это лицо, а на нем играла улыбка милого злорадства и величаво-грациозной шаловливости, пока она, эта прекрасная дама, кончиком бамбуковой трости разрушала искусную прическу добрейшего Беллини. В тог миг словно волшебная палочка преобразила Беллини, и он сразу же стал близок моей душе. Лицо его сразу озарилось отблеском ее улыбки, что был, вероятно, миг наивысшего расцвета его жизни... Мне он навеки врезался в память... Спустя две недели я прочитал в газете, что Италия потеряла одного из своих славнейших сыновей.

Вот что странно! Одновременно сообщалось и о смерти Паганини. В его кончине я не сомневался ни минуты, ибо старый, чахлый Паганини всегда казался умирающим; но в смерть молодого, розовощекого Беллини я никак не мог поверить. И тем не менее выяснилось, что известие о смерти первого было газетной ошибкой, Паганини пребывает здоровый и бодрый в Генуе, а Беллини лежит мертвый в Париже.

-- Вы любите Паганини? -- спросила Мария.

-- Этот человек -- краса своей родины и, конечно, заслуживает наивысшей оценки при перечислении музыкальных знаменитостей.Италии,-- отвечал Максимилиан.

-- Я ни разу его не видела, -- заметила Мария.-- Но, по слухам, наружность его не очень отвечает понятию красоты. Мне приходилось видеть его портреты...

-- Ни один на него не похож,-- перебил Максимилиан,-- они либо украшают, либо уродуют его и никогда не показываю! истинную его натуру. По-моему, единственный человек, кому удалось верно изобразить Паганини,-это глухой живописец по фамилии Лизер: в своей проницательной одержимости он несколькими карандашными штрихами так метко схватил облик Паганини, что правдивость рисунка и смешит, и пугает. "Моей рукой водил сам дьявол",-сказал мне глухой живописец, загадочно хихикая и качая головой с добродушным лукавством, которым сопровождал свое гениальное шутовство. Этот живописец во всем был чудак; невзирая на глухоту, он восторженно любил музыку и, когда находился поблизости от оркестра, умел будто бы читать музыку на лицах музыкантов и судить по движению их пальцев о большей или меньшей удаче исполнения; недаром он писал критические заметки об опере в почтенной гамбургской газете. Собственно, чему тут дивиться?

В зримом рисунке игры немой живописец видел звуки. Ведь существуют же люди, видящие в звуках лишь незримые знаки, в которых они слышат краски и образы.

-- Вы принадлежите к таким людям! -- воскликнула Мария.

-- Как жаль, что у меня больше нет лизеровского наброска: он, пожалуй, дал бы вам некоторое представление о наружности Паганини. Только беглыми яркими черными штрихами мог быть схвачен его легендарный лик, более близкий отдающему серой царству теней, нежели солнечному миру живых. "Право же, сам дьявол води.1! моей рукой",--уверял меня глухой живописец, когда мы с ним стояли перед Альстерским павильоном в Гамбурге, где Паганини давал свой первый концерт.

"Да, мой друг,--продолжал Лизер,--народ не выдумывает, говоря, что он цредался дьяволу, дабы стать лучшим на свете скрипачом и загребать миллионы, а главное, чтобы вырваться с постылой галеры, где он томился долгие годы. Будучи капельмейстером в Лукке, он влюбился в театральную диву, приревновал ее к плюгавому аббату, вероятно, в самом деле был рогоносцем, как истый итальянец заколол неверную возлюбленную, попал в Генуе на галеры и в конце концов продался дьяволу, чтобы освободиться, стать лучшим в мире скрипачом и нынче вечером обложить каждого из нас контрибуцией в два талера.

Однако взгляните! С нами крестная сила! Взгляните, по аллее шагает он сам со своим двусмысленным приспешником!"

И правда, вскоре я воочию увидел Паганини. На нем был темно-серый сюртук, доходивший ему до пят, отчего он казался очень высокого росга. Длинные черные волосы спутанными прядями падали на плечи и как бы обрамляли его мертвенно бледное лицо, в которое горе, гений и ад врезали свою неизгладимую печать. Рядом с ним пританцовывал низенький вульгарно-щеголеватый, по виду безобидный человечек; у него было румяное морщинистое лицо, он был в светло-сером сюртучке с металлическими пуговицами; до приторности ласково кланялся он на все стороны, не забывая с пугливой робостью поглядывать вверх, на мрачную фигуру, хмуро и задумчиво шагавшую рядом. Казалось, это картина Ретцша, на которой Фауст с Вагнером прохаживаются перед воротами Лейпцига. Глухой живописец на свой озорной лад характеризовал обе фигуры, обращая особое мое внимание на размеренный, широкий шаг Паганини.