Легкое поведение (ЛП) - Миа Эшер

Одна пустота.

— Если правда любишь, тогда отпусти. Мне нужно отсюда выбраться.

— А как же я? Как же мы? Все из-за того, что я женат?

Я смеюсь и сама леденею от этого смеха.

— Это вообще не при чем, Мэтью. Я уже все решила и не передумаю, что бы ты ни сказал.

Он отпускает меня и встает. Его широкие, мощные плечи — сколько раз они вздрагивали при мне от смеха или служили опорой моим ногам, когда он на меня ложился — обреченно опускаются.

— Однажды и ты влюбишься, Блэр, и я желаю, чтобы этот человек разбил тебе сердце. Когда это случится, ты поймешь, насколько это больно. Надеюсь, тогда твое сердце оттает, и в тебе проснется сострадание и человечность.

Меня так и подмывает сказать, что зря он на это надеется, но я молчу. Иногда молчание выразительнее любых слов.

— Мэтью, ну извини. Мне жаль, что тебе больно, но я думала, мы оба понимаем, что все это не навсегда.

Весь во власти переживаний, Мэтью не отвечает, только качает головой, потом бросает на меня прощальный тоскливый взгляд и скрывается в ванной.

Под шум воды я одеваюсь. Пока черное платье скользит по моему телу вниз, я позволяю себе подумать о мистере Каллахане в последний раз. Сердце сжимается, если вспомнить, как он взглянул на меня перед тем, как уйти в ванную, и я мысленно прошу у него прощения за причиненную боль. Надеюсь, когда-нибудь он простит меня. Я не стою того, чтобы так расстраиваться. Однажды он тоже это поймет.

Уже на пороге я в последний раз окидываю обшарпанный номер взглядом, но не затем, чтобы запечатлеть его в памяти, а наоборот — чтобы сбросить здесь все свои воспоминания, как балласт. Я уезжаю без багажа. Я не возьму с собой ни единой улыбки, ни поцелуя, ничего. Я беру только то, что для меня действительно важно; то, на что можно навесить ценник; то, что не причинит мне боль — все полученные от него подарки и деньги.

Разве не деньги правят этим миром?

Пока я закрываю за собой дверь, в сознание закрадывается крамольная мысль, что мистер Каллахан дорог мне чуточку больше, чем мне хочется признавать. Хотя, какое это имеет значение.

Давным-давно маленькая, никем не любимая девочка по имени Блэр дала себе обещание. Как обычно, она сидела в пустой комнате одна, и ее единственными свидетелями были ее пес и мягкие игрушки. Она пообещала, что никогда ни к кому не станет привязываться; что не позволит любви вновь захватить ее в плен и подрезать ей крылья. И тогда она будет спасена от страданий.

Что ж, вот и пришло время выполнить это обещание.

***

Через неделю.

Я бросаю вещь за вещью в свой красный чемоданчик. Шелк, хлопок, кружево, кожа — все оплачено моим телом. В комнату заглядывает мать.

— Чем это ты занимаешься? — спрашивает она. Ее идеально уложенные золотистые волосы выглядят на миллион баксов.

Я не утруждаю себя объяснениями. Перегнувшись через чемодан, дотягиваюсь до своего старого плюшевого медвежонка Винклера и кладу его рядом с сумкой Louis Vuitton, которую мне подарил мистер Каллахан.

Мать хватает меня за руку и разворачивает к себе лицом.

— Блэр, я с тобой разговариваю. Что ты делаешь? Отвечай.

Я выдергиваю руку. От ее ногтей на коже остаются красные полосы.

— А на что похоже? Собираю свое барахло и сваливаю из этого вонючего города.

— Следи за своим языком, Блэр. Я все-таки твоя мать, — осаждает она меня.

— Да ладно? — Фыркаю. — Я бы так не сказала.

И тут, не успеваю я пикнуть, как ощущаю первое материнское прикосновение к моему лицу лет за восемь, наверное. Но это не ласка и не поцелуй. Это пощечина.

Как и следовало ожидать.

Моя рука непроизвольно взлетает к щеке. Я потираю место удара, пытаясь унять жгучую боль от ее ладони.

— Как ты смеешь, — сопит она.

— Смею что? Говорить правду? — с издевкой спрашиваю я и улыбаюсь во весь рот. Меня прямо-таки распирает. — А знаешь, забей. Ты разве не рада, что я уезжаю? — Я окидываю ее взглядом, отмечая, какие дорогие на ней шмотки. Все куплены мужчиной. Сама себе она такое позволить не может. — Тебе же всегда было на меня наплевать.

Мать не ведет и бровью.

— И на что ты собираешься жить? У тебя нет ни профессии, ни работы.

Ха! Я смеюсь ей в лицо.

— М-м… как там говорится? О, вспомнила! — Я хлопаю себя по лбу, точно меня осенила идея. — Яблоко от яблони недалеко падает, во. Прямо как про нас сочинили. — Снова начинаю паковать вещи. Через четыре часа у меня самолет, и опаздывать я не намерена.

После нескольких минут тишины, когда я уже думаю, что она ушла, из-за спины долетает ответ.

— Ты слишком много о себе возомнила, Блэр. Красота — она, знаешь, не вечна. Поблекнет, и останешься в одиночестве.

Я закрываю чемодан, слышу, как щелкают замки, и стаскиваю его с кровати на пол. Потом пихаю в сумку Винклера и «Доводы рассудка» в потертой мягкой обложке и впервые с начала разговора смотрю матери прямо в глаза.

— То есть, как ты, да?

— Что ты себе…

— Можешь не беспокоиться. — Волоку чемодан к выходу, по пути задевая ее плечом. — Я не пропаду. Я собираюсь стать хитренькой, типа тебя, мама. — И выплевываю: — Обещаю, ты будешь мною гордиться.

Как только я выхожу за порог родительского дома и набираю полные легкие свежего воздуха, меня захлестывает чувство свободы. Прямо сейчас, делая первый шаг в неизвестное, я понимаю, что в этом городе меня ничего не держит. Ни-че-го. Мне выпал шанс стать той женщиной, которой я хочу быть — без сплетен на каждом шагу и без воспоминаний, мигающих со всех сторон неоновыми огнями.

С этого места и начинается моя история. Черт его знает, чем она обернется в итоге — сказкой или трагедией. Может, даже фарсом. Время покажет. Но начало я представляю себе таким…

…Стоял погожий летний день. Вовсю щебетали птички, на безоблачном небе ярко светило солнышко. В этот день Блэр Уайт исполнилось восемнадцать, и она, покинув родной городок, отправилась навстречу американской мечте — большому и толстому кошельку, туго набитому баксами…

Собственно, а почему бы и нет? С такой-то внешностью и телом? Да я завоюю весь мир.

Это моя судьба.

Часть II .

Настоящее.

Глава 4.

Я красивая.

Я красивая.

Я красивая.

Твержу я как мантру, стоя перед зеркалом нагишом. Не работает. Ничего не работает. Умом я понимаю, что совершенно права, но сердцем не верю и никогда не поверю. Раз за разом оно шепчет мне противоположное…

«Ты НЕ красивая. Только посмотри на себя! Не стоящее любви ничтожество — вот, кто ты есть. Даже родные отец и мать тебя не любили.»

Я смотрю на себя, и то, что я вижу — умопомрачительно.

Лучшее тому доказательство — всеобщее восхищение, которое шлейфом тянется за мной, куда бы я ни пошла. Если б только можно было стереть те детские воспоминания, которые назойливо роятся в моей голове, напоминая о том, что я недостойна любви. Я знаю, тогда я смогла бы заставить себя поверить голосу разума и тем словам, что множество раз шептали мне на ухо мужчины, пока были во мне.

Я касаюсь своего лица, очерчиваю кончиками пальцев подбородок, брови вразлет, высокие скулы. Внешние уголки моих глаз по-кошачьи приподняты. Лицо в отражении принадлежит красивой, почти прекрасной девушке. Я улыбаюсь ей. Провожу рукой от плеча к грудям, ласкаю их розовые вершинки, довожу ладонь до своего гладкого живота. Неужели это и составляет мою сущность?

Лицо и тело — неужели это все, что есть во мне стоящего?

Внутренний голос услужливо сообщает, что все может быть иначе, стоит мне захотеть, но я от него отмахиваюсь. В последний раз бросаю взгляд на свое обнаженное тело и ухожу выбирать платье на вечер.

За пять лет в Нью-Йорке я умудрилась перепробовать все типичные пути новичка в большом городе. Стала настоящим ходячим клише, зато, можно сказать, познала жизнь и набралась опыта, и это неплохо. Я работала официанткой, гостиничным администратором, консультантом в универмаге… даже посещала курсы долбаного актерского мастерства. И все это время тщательно оберегала свое сердце, а чувства держала на привязи.

Один взгляд на мои дорого обставленные апартаменты — мою арендованную мечту, — и становится ясно, что роскошь дарит мне ложное чувство защищенности. Белое покрывало и обивка изголовья. Белый ковер. Белый ночной столик. Белые свечи, белые лампы, белые квадраты вместо картин — единственное украшение бледно-сиреневых стен. Белый. Белый. Белый. Я дышу белым. Цвет непорочности словно уравновешивает мою внутреннюю черноту.

Тряхнув головой, я заставляю себя сосредоточиться на предстоящем свидании с Уолкером.