Кляча в белых тапочках - Елена Логунова

– Двенадцатое сентября семьдесят седьмого года! – быстренько перевела я. – Ага, это было двадцать семь лет назад! И снимали тут же, в этом самом дворе!

Генка молча кивнул. Я искоса посмотрела на него и поняла, почему приятель не отвечает: затолкал в рот свистнутый с моей тарелки пирожок и жует его, торопясь проглотить, пока я не заметила разбоя.

– Генка, не давись, не последний кусок на столе, – укоризненно сказала я. – Вон, слева от тебя, под боком у тетки Васьки непочатое блюдо с целым пирогом. Давай, тащи его к нам, пока Василиса его втихаря в свою торбу не сбросила. Похоже, пирог с абрикосами, я вижу, что-то оранжевенькое в просветах плетушки… Стоп!

Не дотянувшись до блюда с аппетитным пирогом, Генка поспешно отдернул руку и испуганно уставился на меня:

– Почему – стоп?

– Потому что я только сейчас поняла, что тут какая-то лажа! – ответила я.

– Какая может быть лажа с пирогом? – нахмурился Генка. – Он что, несъедобный?

– Как может быть несъедобной такая красотища?! – воскликнул Вадик, поднимаясь из-за стола.

Он сделал два шага в сторону Василисы и ловко выдернул у нее из-под локтя блюдо с вожделенным пирогом. Тетка Васька обернулась, гневно насупилась и открыла было рот, но Вадик не дал ей и слова сказать.

– Знаю, знаю, Василиса Никитична, вы на диете, и правильно, такую фигуру, как у вас, беречь нужно! – на одном дыхании протарахтел Вадик, возвращаясь на свое место с добычей.

Тетка Васька закрыла рот и покраснела.

– Действительно, зачем ей пирог? – шепнул мне на ухо язвительный Конопкин. – Она теперь до конца вечера Вадькин комплимент переваривать будет!

– К черту Ваську, и пирог туда же! – воскликнула я. – Я совсем о другом сейчас подумала! Объясни мне, почему фотография датирована семьдесят седьмым годом, если на обороте снимка фирменный оттиск современной цифровой фотостудии?! До меня только сейчас дошло, что этот групповой портрет слишком хорошего качества для середины семидесятых прошлого века! Картинка четкая, ясная, все детали разглядеть можно, даже сережки в ушах у одной бабкиной дочки! Да что там, я бусины в Капином ожерелье могу пересчитать!

– Так они размером с горошину каждая! – пожал плечами Конопкин.

– А размер снимка? – не сдавалась я. – Десять на пятнадцать! А в те времена фотобумага была формата девять на пятнадцать, я точно помню, старший брат моей подружки печатал снимки дома, на такой страшноватенькой машинке с лампой, а потом сушил на другой машинке, с двумя нагревающимися стальными листами…

– Древнее ты существо, Елена, – сказал мне измазанный абрикосовым вареньем Вадик. – Ну, что ты вспоминаешь зарю эры фотографии? С тех пор все изменилось! Говорю тебе как специалист!

– Морду вытри, специалист, – сердито огрызнулась я. – У тебя еще повидло на губах не обсохло! И помолчи, мы не про видеосъемку говорим, а про фото. И вообще, я не с тобой разговариваю!

– Ой-ой-ой! – Вадик издевательски помахал ладошками и снова уткнулся в тарелку.

– Разве в те времена уже было цветное фото? – спросила я у Генки.

– В семьдесят седьмом? Конечно, было! – уверенно кивнул Конопкин. – Может, не у старшего брата твоей подружки, но в фотоателье точно имелась аппаратура, позволявшая делать цветные фотографии! Вспомни, разве у тебя нет собственных детских фотоснимков в цвете?

Я подумала и неохотно кивнула.

– Точно, есть. И именно из фотоателье, ты прав. Я там стою на фоне какой-то складчатой бархатной тряпки рядом с игрушечным пингвином. Пингвин черно-белый, а все остальное цветное, только все краски тусклые: занавеска блекло-голубая, платьице на мне бледно-зеленое, и колготки не ярко-красные, а цвета сильно выгоревшего пионерского галстука. А здесь картинка очень даже цветная, вот – лист ярко-желтый, блузка розовая, у внучки волосы рыжие, как морковка. Это же не может быть просто ретушь. Знаю, была одно время такая мода, раскрашивать черно-белые фотографии акварельными красками, получалось недурно, хотя и не вполне натурально, но это явно совсем другой случай…

– У тебя в детстве был игрушечный пингвин? – заинтересовался Вадик. – Круто! А ты знаешь, что пингвин– это эмблема «Линукса»?

– Знаю, – гордо ответила я. – И что такое «Линукс» – тоже знаю, это операционная система! Не такая я замшелая, как ты думаешь!

– Просто у тебя муж программист, вот ты и научилась разным умным словечкам, – надул губы Генка, совершенно не способный наладить отношения со своим рабочим компьютером.

– Не завидуй, – сказала я. – Ты тоже можешь завести себе жену-программистку, а пока все-таки ответь мне, пожалуйста, почему эта старая фотография выглядит совсем как новая? Краски яркие, картинка четкая?

– Настя рассказала мне, что этот снимок сделал какой-то знатный мастер своего дела, заезжий фотограф, корреспондент столичного журнала – не то «Сельская новь», не то «Сельская жизнь», не помню. В общем, что-то сельское. Он тут, в Приозерном, не одну пленку отщелкал, все старался снимать виды Кубани, не слишком удаляясь от краевого центра. Работал дядя с какой-то очень крутой по тем временам техникой, оптика у него в фотокамере, судя по качеству картинки, была ого-го!

– Слушайте, вы будете есть этот пирог или мне самому его лопать, в одиночку?! – с претензией воскликнул вдруг Вадик. – Болтаете, болтаете, а я тут надрываюсь!

– Если тебе нужно оправдание для собственного обжорства, можешь считать, что я от пирога отказалась, – сказала я. – Генка! А где эта внучка, ты меня с ней познакомишь?

– Попробую ее найти, – кивнул Конопкин. – Но если заблужусь в этой толпе, позвони мне вечерком на домашний – и милости прошу ко мне в гости. Тетка эта – ну, внучка рыжая, – моя соседка по лестничной площадке!

– Наш пострел везде поспел! – откомментировал Вадик.

– Молчи, несчастный! – шикнула я на него. – Передумает Генка знакомить нас с внучкой – и останемся мы с тобой без эксклюзива!

– Молчу, молчу! – оператор испуганно перекрестился вилкой.

Потом он что-то поискал глазами и активно засемафорил руками гостям на другом конце стола. Привлек внимание мужика с гармошкой и выразительно потряс над головой непочатой бутылью вишневой наливки. Пока я с интересом следила за тем, как Вадик организует бартер спиртного на съестное, Конопкин вылез из-за стола и пропал с глаз моих.

В следующий раз я увидела его уже в гробу.

– Дмитрий Палыч не сказал тебе, когда понадобится этот материал? – спросила я сонного сытого Вадика уже в машине, кивнув головой в сторону окошка, за которым рябил синий штакетник забора, огораживающего пряничную избушку Капитолины Митрофановны.

– Как не сказать, сказал, – душераздирающе зевнув, оператор уютно сложил руки на животе и поудобнее устроил стриженый затылок на подголовнике кресла. – Он сказал, что сюжет про бабусины именины пойдет в итоговый выпуск новостей за неделю.

– Итоговый выпуск будет в субботу! – обрадовалась я. – А сегодня только понедельник! Стало быть, никакой спешки нет, и я могу не ехать на студию. Завезите меня домой!

– Угу, – кивнул неразговорчивый водитель Саша.

Определившись таким образом с маршрутом, я последовала примеру похрапывающего Вадика и задремала – к сожалению, ненадолго, минут на тридцать. Разбудил меня бодрый голос Вадика, цитирующего Маяковского:

– Которые тут временные! Слазь! Кончилось ваше время! – С этими словами меня за вялую руку, как репку, выдернули в открытую дверцу машины.

Я сонно хлопнула глазами и увидела перед собой свой балкон, как флажками украшенный весело развеваюшимися на ветру разноцветными детскими трусиками. У балконного ограждения, пытаясь просунуть голову между прутьями, стоял на толстых складчатых ножках мой сын, и в глазах у него блестели слезы.

– Масянька! Привет! – крикнула я. – Ты чего ревешь?

– Мама! Кака! – обиженно заявил малыш, показав пальчиком на машину за моей спиной.

Слово «кака» у моего ребенка многофункциональное, в зависимости от конкретной ситуации и поставленного ударения оно означает либо предмет – «кашка», «кака» как нечто дурное, «камень», «каштан», «сказка», либо действие – «какать» или «кататься». В данном конкретном случае Масянька явно уличил меня в том, что я катаюсь на машине, бессовестно позабыв о своих материнских обязанностях.

Пристыженная, я наскоро попрощалась с Сашей и Вадиком – последний тут же нырнул на освободившееся заднее сиденье и угоризонталился там явно с целью продолжить дневной сон, – и побежала домой.

Кстати, Масяня – это, разумеется, не имя моего мальчика, а домашнее прозвище. Зовут нашего малыша так же, как его папу – Колей, а Масяней мы прозвали его с легкой руки одной моей приятельницы, которая ворковала над младенцем: «У-ти, масенький!» «Масеньким» ребенок перестал быть очень скоро, а Масяней пока так и остается. Это я поясняю специально для тех, кто мог подумать, что сумасшедшие родители окрестили родное дитя в честь жутковато-симпатичной мультипликационной девочки с птичьими лапками и эллипсообразной головой!