Брат мой, враг мой - Митчел Уилсон

Дэви бросил учебник на кучу книг, беспорядочно наваленных на стол. Следующие полчаса предстояло посвятить ежедневному визиту – это был ритуал, установленный много лет назад. С недавнего времени Дэви стал побаиваться этого путешествия на холм, но, тем не менее, налил в бачок пять галлонов авиационного бензина и взял пятигаллоновую банку ацетона, которую накануне притащил из университета, заплатив за неё из своего кармана, хотя Нортон Уоллис без труда мог позволить себе этот незначительный расход. Впрочем, Дэви и в голову не приходило, что Уоллис у него в долгу.

Взяв обе банки, Дэви вышел на залитую солнцем улицу. Ноша оттягивала ему худые плечи, но это было ничто по сравнению с тяжестью на сердце, которая возникала каждый раз, когда Дэви подымался на пологий холм, куда выходили задние дворы Прескотт-стрит.

Солнце расстелило лучи на пороге, у которого остановился Дэви, и светлыми квадратами лежало на заставленном всевозможными механизмами бетонном полу мастерской. Из окошек и застекленного отверстия в крыше лилось золотое сияние, оно отражалось в полированных металлических поверхностях и гранях, то тут, то там зажигая огненные точки. Солнце не разбиралось ни во времени, ни в моде. Оно заливало светом рукоятки и блоки нового фрезерного станка, удостоенного одобрения Кливлендской станкостроительной компании, и так же ярко горело на старим лэмпортском токарном станке, украшенном витиеватой надписью: «Хартфорд – 1878», – ныне музейной редкости, с панталончиками из железных листьев на ножках, которые оканчивались массивными львиными лапами. Станок в свое время переделывался раз десять в угоду изменчивой фантазии Уоллиса и до сих пор служил для обточки некоторых специальных деталей, Ни станок, ни его украшения не могли казаться старомодными человеку семидесяти восьми лет.

Когда Дэви показался на пороге, старик не поднял глаз от маленькой медной трубочки, которую рассматривал сквозь увеличительное стекло. Даже сидя на табуретке, он казался высоким и как бы ссутулившимся под тяжестью своих широких плеч. Его большую розовую лысину окаймляла бахромка седых, давно нестриженных волос. Лицо у него было длинное, костлявое, мясистым был только большой нос с горбинкой. Он не видел дальше, чем на несколько футов перед собой, но упрямо отказывался носить очки. Поднеся трубочку к самому носу, он медленно поворачивал её в пальцах.

– Кен? – ласково окликнул он. – Это ты, сынок?

– Нет, – с деланной шутливостью отозвался Дэви, втаскивая банки в мастерскую. – И вы отлично знаете, что это не Кен.

Уоллис обернулся, раздосадованный тем, что не удалось утолить мелочную злость, которая в последнее время часто вспыхивала в нем без особых причин. Он швырнул металлическую деталь на стол.

– Ты что, хочешь сказать, что Кен не дает себе труда навещать меня?

Дэви поставил банки на пол возле модели ракетного двигателя.

– Ничего подобного, – спокойно ответил он. – Кен приходит к вам ничуть не реже, чем я. Как получилась насадка?

– А тебе что за дело? – огрызнулся Уоллис, поворачиваясь к нему спиной.

– Прекрасно получилась.

– Конус пригнан хорошо?

– Прекрасно.

– Шнековый питатель работает?

– Прекрасно, – рявкнул Уоллис. – Говорю: прекрасно. Отвяжись.

Дэви, как ни в чём не бывало, принялся за работу; он знал, что старику сейчас стыдно за свою грубость. В Нортоне Уоллисе как будто уживались два совершенно разных существа. Внутри него живет строгий, скупой на слова человек, навсегда сохранивший ту юношескую живость ума, какой он обладал в тридцать лет, когда впервые начал самостоятельную работу над двигателем внутреннего сгорания. Снаружи – скрюченная ревматизмом оболочка, старик, подверженный вспышкам раздражения, жадно требующий любви и щедро отдающий свою любовь, – человек, девять лет назад пригревший трех голодных, убежавших из дому детей, которых он никогда бы не удостоил внимания в свои молодые годы. И этот второй человек настойчиво звал к себе из Милуоки осиротевшую родную внучку – девушку, с родителями которой другой Нортон Уоллис почти не знался за отсутствием времени.

Дэви обращался только к другому, молодому Уоллису, чем доводил старика до отчаяния, ибо сколько бы тот ни хлопал руками по бедрам, с каким бы озлоблением ни срывался с места, ничто не могло прервать проникнутой полным взаимопониманием беседы, которая происходила между чужим, живущим в нем человеком и этим длинным, костлявым, восторженно глядящим на него мальчишкой. Уоллис бросил через плечо:

– И не выливай из банок! Я сам это сделаю. Ты вечно всё расплескиваешь.

Дэви уже отвинтил крышки и пошел по мастерской, наполняя один за другим бачки моторов, Уоллису было трудно поднимать тяжести, поэтому Дэви и Кен всегда находили предлог, чтобы сделать за него работу, требующую физической силы.

– Придется вылить, – ответил Дэви. – Банки я должен взять с собой.

– Так, по крайней мере, будь аккуратнее.

– Я всегда аккуратен.

Старик близоруко прищурился в том направлении, где булькал льющийся через воронку ацетон.

– Ты считаешь, что последнее слово всегда должно остаться за тобой? – сварливо спросил он.

– Нет, – сказал Дэви. – Уступаю его вам.

Уоллис только хрюкнул от злости, затем, сжав губы, снова принялся за работу.

Жидкость с громким бульканьем лилась из наклоненного бачка, в воздухе распространился леденящий резкий запах ацетона. Дэви отступил назад, чтобы не дышать испарениями, и оперся рукой о токарный станок. И вдруг в памяти его всплыл рисунок, изображавший древнегреческий город. Слово «город» всегда вызывает представление о чём-то величественном, но эта кучка белых зданий могла бы свободно уместиться на Кэпитол-сквер в Уикершеме. На улицах виднелись человеческие фигурки в белых туниках, и Дэви когда-то всматривался в них с огромным любопытством: ведь это были люди, жившие три тысячи лет назад. Он сдвинул брови, не понимая, откуда вдруг взялось это воспоминание, и шевельнул рукой. Пальцы его скользнули по токарному станку, и Дэви внезапно понял, что это прикосновение заставило его вспомнить о человеке по имени Глаукон, который изобрел токарный станок именно в ту эпоху и именно в таком городке.

Этот Глаукон изобрел также и якорь; и вот вскоре его сограждане стали заплывать в скалистые бухточки, где другие корабли не могли устоять на месте. А чтобы охранять богатства, которые его родной город нажил на торговле, Глаукон изобрел замок и ключ. Капитан океанского парохода, вошедшего в порт, слесарь да фабрике площадью в десять акров и хозяин дома, запирающий входную дверь, не знают имени изобретателя, да им и в голову не приходит поинтересоваться этим, но за их спиной стоит человек, живший тридцать веков назад; они, не оглядываясь назад, взяли из его рук то, что в этот момент им нужнее всего.

В ранней юности Дэви читал всё без разбора и однажды задумался над возрастом мира по сравнению со сроком человеческой жизни. Он взял указанный в библии срок – три раза по двадцать лет и ещё десять – и был глубоко поражен, обнаружив, что с доисторических времен, со времен тьмы, испещренной огненными искрами, прошло меньше сотни человеческих жизней.

«Не может быть, – возмущался он, охваченный первобытным страхом, – не может этого быть! Меньше ста человек!» Дэви всмотрелся в ночной мрак: мимо прогрохотал трамвай – цепочка освещенных окошек, буравящих черную темноту. На этом тряском островке, возникшем из тьмы в одном конце широкой улицы и пропавшем во тьме на другом её конце, уместилась жалкая горстка людей, которой хватит, чтобы образовать цепь от нынешнего «сегодня» до далекого, туманного, первобытного «вчера», когда человек был диким, затравленным существом с рассудком запуганного ребенка.

С тех пор, как Дэви осознал это, у него появилось ощущение, что толща веков не так уж непроницаема. Ему уже не казалось, что мир создавался неторопливо, а прогресс двигался скачками и зигзагами по медленно катящимся столетиям. Ибо, когда человек впервые заставил землю работать на себя, не взирая на её нравы и обычаи, тут-то и произошел ошеломительный взрыв – взрыв творческой энергии, которая с тех пор бушует всё сильнее и сильнее, растекаясь во все стороны с сумасшедшей скоростью.

Кен тоже иногда, играючи, вычислял временные промежутки, укорачивая или удлиняя их ради умственной гимнастики, но для Кена это всегда было только забавой. В успокаивающем присутствии Кена Дэви мог передохнуть от жуткого ощущения краткости человеческой жизни. Однако в отсутствие Кена и при Нортоне Уоллисе эти мрачные мысли возвращались снова, ибо жизнь Нортона Уоллиса, безусловно, входила в те немногочисленные десятки человеческих жизней, которые являются вехами на всем протяжении истории человечества, как редкие фонари вдоль пустынной улицы.

Маленький паровой двигатель, который Уоллис, служа в Милуоки в фирме «Моторы и котлы», смастерил в часы досуга, становился всё больше по мере того, как он над ним работал. В 1892 году он приделал мотор к карете и обучил рабочего из Лансинга управлять им, но покупателей на второй такой экземпляр не нашлось. Пять лет спустя в городе Расине он вошел в компанию с бывшим кузнецом Картером. Они назвали свой автомобиль «дофином». За три года было продано семь таких сделанных вручную «дофинов», после чего компаньоны решили прикрыть дело. К тому же Уоллис начал понимать, что поршневой двигатель имеет существенные недостатки.