Джессика - Нестеренко Юрий Леонидович

— Да, — ответил Малколм без улыбки.

Пицца действительно оказалась вкусной.

На следующее утро Малколм отправился на озеро сразу после завтрака. У Рика были какие-то свои планы на уикэнд, в которые он, к счастью, уже даже не пытался вовлечь соседа.

До скамейки Малколм добрался ближе к полудню. Солнце, пробиваясь сквозь купол ветвей, разбросало по сиденью пеструю россыпь светлых пятен, слегка шевелившихся от ветра, но лицо девушки еще оставалось в тени.

— Привет, Джессика, — сказал Малколм, опускаясь на сиденье и поворачивая голову к ней.

— Я тут, как и обещал. Рад снова тебя видеть.

Пару минут он просидел вполоборота, глядя на фотографию, затем, словно опасаясь смутить Джессику столь пристальным рассматриванием, перевел взгляд на искрящуюся на солнце поверхность озера и вдруг спохватился:

— Ой, я ведь даже вчера не представился. Я Малколм. Малколм Мартинсон. Учусь тут в университете. Собираюсь стать аэрокосмическим инженером. Проектировать новые космические корабли… Ты ведь тоже здесь училась, да? Интересно, на каком факультете… Тоже что-нибудь техническое? Хотя, наверное, скорее какая-нибудь… психология? Или искусства? То есть я совсем не хотел сказать, что техника — это не для девчонок. Просто, ну, интуитивно показалось, извини, если ошибся… Я ведь ничего о тебе не знаю. Мне бы хотелось узнать побольше. Знаешь, мне техника всегда нравилась, с самого детства. А вот люди… как-то не очень. Машины не умеют врать, лицемерить и предавать, ты ведь меня понимаешь? То есть они, конечно, ломаются. И тогда приборы могут показывать неверные данные. Но они никогда не обманывают специально. То, что для машины — поломка, если угодно — болезнь, для человека — штатный режим… Но ты, конечно, не была такой. Я знаю, что не была. Хотя наверняка тоже с этим сталкивалась. Невозможно с этим не столкнуться, где бы ты ни жил… Ты местная? Наверное, да, раз твои родные установили скамейку здесь. А я вырос в совсем маленьком городке. Меньше тысячи жителей. Но я не какой-нибудь там деревенский увалень. Отец — инженер на местной электростанции…

Он сидел и рассказывал о себе, своем доме, своем городе, своем детстве совершенно так же, как рассказывал бы новому другу. Словно Джессика сидела рядом, слушала и даже задавала вопросы, на которые Малколм отвечал. При этом он, конечно, отдавал себе отчет, что беседует с фотографией, точнее, с образом, рожденным таковой в его собственном мозгу. Но, в конце концов, миллионы людей приходят на кладбища и говорят там со своими умершими, вовсе не считая это смешным или безумным. Хотя они, возможно, искренне верят в то, что их близкие слышат их на небесах… Впрочем, Малколму, как обычно, не было дела до других. В детстве у него никогда не было воображаемых друзей (хотя негусто было и с реальными), зато были воображаемые миры, в которые он уходил надолго, представляя себя то исследователем другой планеты, то искателем затерянных городов в джунглях. Где-то на чердаке их дома до сих пор валялись бортжурналы и дневники этих «экспедиций», с подробными картами и описаниями необыкновенных существ…

Об этом он, кстати, тоже рассказал Джессике.

Время от времени Малколм замолкал, словно давая Джессике выговориться в ответ. В этом воображаемом рассказе Мелони оказалась старшей сестрой, девушкой, в общем, доброй, но во всех отношениях заурядной. К моменту, когда Джессика поступила в университет, Мелони уже работала… ммм… в агентстве по недвижимости… или, скорее, в страховой фирме… в бухгалтерском отделе… в общем, в чем-то, по представлению Малколма, немыслимо скучном.

Зато младший братец Тед, упитанный крепыш с круглыми румяными щеками, обладал отменно вредным и хулиганским характером, как и все младшие братья (у Малколма никогда не было ни братьев, ни сестер — что его полностью устраивало? — но по фильмам и книгам у него сложилось именно такое представление). Некоторые его шуточки явно выходили на пределы допустимого и пару раз даже доводили Джессику до слез, за что Малколм сразу же почувствовал к сорванцу преизрядную неприязнь. «Лично я бы надрал ему задницу!» — произнес юноша и добавил: «Извини, конечно, если тебе неприятны такие слова, но с подобными мелкими негодниками так и следует поступать. Иначе они вырастают в больших негодников». Он понимал, конечно, что все эти подробности — лишь игра его собственного воображения, и что можно поискать информацию о реальной семье Джессики — и, главное, о ней самой — в интернете. Ее имя и фамилия не самые редкие, но годы жизни, наверное, позволят отсеять всех тезок. Возможно, в сети даже есть информация, как она умерла… Но Малколму не слишком хотелось делать это. Ни сейчас с телефона (мобильным интернетом Малколм вообще не пользовался принципиально, считая, что телефонный экран слишком мал и неудобен для полноценного вебсерфинга), ни «дома», то есть в общаге, с ноутбука. С одной стороны, это казалось ему чем-то вроде подглядывания — ведь Джессика не давала ему разрешения копаться в деталях ее жизни, попавших в сеть, может быть, даже и помимо ее воли. С другой стороны… он, пожалуй, и сам не отдавал себе в этом отчет, но подсознательно он опасался, что правда может разрушить уже сложившийся у него образ. Образ девушки, которая была слишком хороша для этого мира…

Отправляясь утром в парк, Малколм не планировал, сколько именно времени там провести. Может быть, часа три-четыре. И лишь увидев, как над озером вновь разгорается закат, он понял, что просидел на скамейке целый день. В горле першило. Хотелось пить. Да и есть, в общем-то, тоже — у него ведь ни крошки не было во рту с самого завтрака.

Малколму и прежде случалось, увлекшись разговором, потерять ощущение времени. С той же Кэтрин — пока половое созревание не превратило ее в то, во что превратило — они, бывало, увлеченно болтали по много часов. Но никогда прежде Малколм не беседовал вслух, и тем более так подолгу, с воображаемым собеседником.

В воскресенье Малколм явился в парк, уже заранее зная, что просидит там весь день.

Рюкзачок, с которым он обычно ходил на занятия, на сей раз был набит съестными припасами — большая бутылка газировки и коробка с бутербродами. Вытащив все это после нескольких часов разговора, он вдруг почувствовал что-то вроде неловкости оттого, что ест сам и не предложит угоститься Джессике. Но — он все-таки не суеверный дикарь, оставляющий еду покойнику. И не ирландец из анекдота, который каждый вечер в баре выпивал две порции бренди — за себя и за оставшегося в Ирландии брата. Однажды он заказал лишь одну порцию, и бармен спросил: «С вашим братом что-то случилось?» «Нет, — ответил ирландец, — с ним все в порядке, это я бросил пить». Малколм тут же рассказал этот анекдот Джессике и подумал, что никто не мешает ему представить, будто она сидит рядом и тоже ест какое-нибудь пирожное или пончик. Да, разумеется, так она и делает…

К большой радости Малколма, Рика в этот вечер в комнате не было. Он вернулся лишь глубоко за полночь, когда Малколм уже спал.

Так прошла целая неделя. Каждый день, едва дождавшись конца занятий, Малколм спешил в парк, где проводил несколько часов в беседах со своей воображаемой подругой. Эти разговоры совершенно не надоедали ему; всякий раз у него находилось что-нибудь новое, о чем рассказать Джессике. И ощущение, что он говорит не в пустоту, что его внимательно слушают, а время от времени и отвечают, только крепло. Иногда он задавался вопросом, надо ли вообще говорить вслух? Разве нельзя с тем же успехом вести тот же диалог-монолог про себя? Но интуиция подсказывала ему, что в этом случае беседа как раз превратится в монолог, и только слова, произносимые вслух, как при обычном разговоре, делают ее диалогом. Забавно, конечно, что подумает какой-нибудь случайный прохожий, подошедший к скамейке слишком близко… хотя в наше время человек, беседующий с невидимым собеседником, едва ли кого-то удивит. Все решат, что он просто разговаривает по мобильному.

Впрочем, необходимости все время трепаться тоже не было. Малколму доводилось не то читать, не то слышать, что признак по-настоящему близких отношений между людьми — это не когда им комфортно беседовать, а когда им комфортно молчать друг с другом. У Малколма этот тезис вызывал усмешку — по нему выходило, что он состоит в близких (хотя и односторонних) отношениях едва ли не со всем человечеством. Но теперь он понял, что имелось в виду совсем другое. Не его обычное стремление отрешиться от посторонних и относиться к ним, как к совершенно неважным предметам обстановки, которые, конечно, чем больше молчат, тем лучше.