Аритмия чувств - Мария

Дорота. Тогда поговорим еще немного о периоде созревания и твоем училище. Там у тебя, видимо, не было никакой частной жизни. А ведь в этом возрасте любой молодой человек старается защитить собственную жизнь от вмешательства в нее других, хочет иметь свою комнату и стол, в который никто не может заглянуть, хочет иметь свои секреты, личные дневники.

Януш. В нашем училище вообще не было частной жизни. Тамошние условия я бы скорее сравнил с казармой. Причем с казармой очень плохо организованной. Разница только в том, что здесь нам предстояло провести больший, чем в армии, срок — пять лет. И это в столь важный для молодого человека период, когда он еще формируется. И ты права, мне тоже хотелось этой приватности. Но мое спальное место было на нижнем этаже одной из многоярусных кроватей, а в каждой комнате проживало человек по двенадцать. Дело в том, что наше училище было своего рода кукушкиным яйцом, оно подчинялось Министерству морского транспорта, а не Министерству просвещения, как любая другая школа. В те времена в Польше организовывались подобные учебные заведения. Вот и наше училище было создано по принципу «авось как-нибудь». Организовать организовали, да позабыли про общежитие для курсантов. А когда вспомнили, оно возникло именно в виде двенадцатиместных клетушек, в которых не было места даже для стола. Уроки все

готовили на комоде, стоя на коленях на моей кровати, располагавшейся рядом с ним. И еще в комнате было два рукомойника.

Дорота. Очень по-армейски.

Януш. Да, именно по-армейски. Тогда нам внушали, а мы в это поверили, что суровые условия и отсутствие комфорта присущи нашей профессии. Воспитатели регулярно повторяли нам это, чтобы подготовить к суровой жизни на море, где на любом судне есть такие же многоместные каюты или подвесные койки. Но, например, на паруснике «Дар Поморья», где все спали в гамаках, нас было человек двадцать-тридцать, и тем не менее там были вполне комфортные условия. В училище моя частная жизнь ограничивалась письмами, которые я писал матери, книгами, которые я читал, моими мечтами, собственными тайными историями, которые я придумывал, и планами, которые я строил. У нас не было места для хранения писем, разве что у каждого имелся свой шкафчик, правда, все они были без замков, а значит, любой мог залезть в них. Однако между нами существовал неписаный мужской уговор о соблюдении и уважении чужой приватности. И не могу припомнить, чтобы кто-то рылся в моих вещах. Каждый из нас знал, что если мы, ученики, сами себе не обеспечим этой приватности, то вообще ничего не будем иметь. Хорошо известно, хотя бы из книг Оруэлла, что происходит с людьми, за которыми непрерывно наблюдают. А в училище было именно так, впрочем, тогда я относился к этому иначе. Теперь же я не могу себе представить, чтобы у моих дочерей не было собственного мира, в котором они могли бы уединиться, когда у них плохое настроение. А тогда без разрешения или пропуска я не мог даже выйти из общежития. Чтобы куда-нибудь поехать, я был обязан написать заявление для получения пропуска, а если по каким-то причинам начальство было настроено против меня, например из-за плохого поведения, то я мог получить и отказ. Многим парням по разным причинам в течение долгого времени, как в армии, в виде наказания запрещали ездить домой. Это был трудный, суровый период, но сегодня, как это ни парадоксально, я высоко ценю, что пережил нечто подобное. Так что частной жизни, о которой ты меня спрашивала, как таковой в училище не существовало. И все же я вношу этот факт в список тех вещей, которые лично мне было необходимо пережить, и ставлю галочку. Вот так.

Дорота. Хорошо, а интимность? Эта еще более глубокая форма приватности. Раздевание, умывание.

Януш. С ней было так же, как с приватностью. У нас был общий душ, о котором я уже упоминал. Было подглядывание и сравнение своего тела с телами других мальчиков. В таком учебном заведении, как и на любом судне, ничего похожего на интимность не существует. Мне довелось жить в трех разных общежитиях, так как нас, собственно говоря, все время переводили с места на место, и, конечно, нас не покидала надежда на обретение большего комфорта. Комфорт... Сейчас, вспоминая условия нашего проживания, кажется, что это слово звучит нелепо. Комфортом считалось, когда в комнате вместо шести двухъярусных кроватей стояло четыре. Это принципиальная разница В общежитии имелся один душ и несколько умывальников, которые выглядели как корытца для кормежки свиней, только с кранами. Кто-то из ребят чистил зубы, кто-то стирал носки, вода же стекала в один слив, находившийся в конце корытца. А за корытцем — при всех, занавеска отсутствовала — кто-то принимал холодный душ: теплая вода была редкостью. Помывка в душе тоже носила организованный характер. Воспитатель восклицал: «Душ!» — и каждый по очереди заходил в душ, с полотенцем, полностью обнаженным.

Дорота. По приказу.

Януш. По приказу. И этот приказной порядок был универсальным методом на все случаи жизни. Все мы относились к нему как к чему-то нормальному, само собой разумеющемуся — было и было. Однако из-за этого усиливалась тоска по дому. Но на втором или третьем году обучения мы тосковали уже не так сильно, как

в самом начале, — человек ко всему приспосабливается. В училище оказались ребята из самых разных социальных слоев, воспитанные в разных материальных условиях: здесь был и ухоженный отпрыск одного из так называемых благородных варшавских домов, единственный сын в семье, и сын какого-то профессора, и я, сын рабочих. У каждого прежде была собственная комната, кровать, ванная и другие удобства. И вдруг все мы оказались в месте, лишенном всех этих вещей, — шок! Каждый тосковал по элементарным удобствам. А вместо этого со всех сторон получал удары. Это как во время поездки в отпуск, когда путешествуешь один — красиво, но тоскуешь. А тут мало того, что учеба была нелегкой, так еще существовала угроза со стороны старших ребят. Можно сказать, что у нас имела место типично армейская дедовщина, реализованная с гораздо большей скрупулезностью и изощренностью. И полное отсутствие интимности, к которому со временем приспосабливался каждый из нас.

Дорота. Ты ощутил на себе дедовщину?

Януш. Да, конечно.

Дорота. Это было вначале, когда ты только пришел?

Януш. Да, на первом году обучения. Сегодня повсюду говорят о дедовщине, на эту тему даже пишутся докторские диссертации. Вновь и вновь твердят о ее трагических результатах, об эмоциональном опустошении молодых людей, возвращающихся из армии, тех, кто оказался наименее устойчивым. В наше время дедовщина была своего рода церемониалом и наверняка не была столь жестокой, как в современной армии. Коты, или ученики первого года обучения, прекрасно знали, что должны будут отработать свое. Часто старшекурсники врывались в нашу комнату, кидали в умывальники, находившиеся здесь же, в комнате, свои носки и заставляли нас стирать их. Поскольку я хорошо учился, то с самого начала числился по части так называемых умственных работ. Моим обычным заданием было в течение одной ночи расчертить поля в ста тетрадках. Ведь тогда поля в тетрадках еще не печатали, их приходилось чертить самим. И я всю ночь корпел над полями для старшекурсников. Но я никому не стирал носков. Другая драматическая история: курсанта-первогодка приглашали в восьмиместную комнату курсанты третьего года обучения, и этот бедный парнишка должен был рассказывать им на ночь сказки, каждому свою. Ситуация скорее смешная, но именно такие тогда были отношения. Вскоре заметили, что душ — один на двести человек — часто ломается, и поэтому, например, первогодкам дозволялось пользоваться им лишь условно. «Старики» назначали дежурного, заданием которого было разбирать душ. Он должен был бежать и складывать все эти трубки. А когда кто-то из «стариков» выкрикивал: «Душ!» -тот же дежурный должен был душ собрать, а потом еще и держать его. Такой вот идиотизм! Но каждый из нас знал, нужно потерпеть лишь десять месяцев, и тогда ты перестанешь быть котом, придут новички, и ты сможешь в свою очередь отыграться на них за все свои обиды. У меня лично не было потребности мстить. Я лишь хотел, чтобы время, когда я был котом, закончилось как можно быстрее. Вероятно, потому, что я всего лишь чертил поля, не так и много кстати. Надо мной посмеивались, обзывали умником и зубрилой, но на самом деле никто не обижал. Я тоже не считал это чем-то унизительным для себя.