Брат и благодетель - Михаил Левитин

Он тащился по Парижу, как старик, Наташиными улицами, по которым она бежала от витрины к витрине, держа его ладонь в своей. Витрины были те же, изменился он сам, не Париж, он сам стал холодней и надменней, не Париж отталкивал своей безучастностью его душу, а сама душа успокоилась за этот год и притихла.

Душа привыкла жить только в постоянном прислушивании к самой себе, к тому, что происходит там, в глубине, где хранится самое главное - память о доме, о Тифлисе, о семье, о безвозвратном. Душа смирилась. И сведения, которые он должен был привезти в Америку о своей Большой Родине, больше были нужны американской общественности, американскому президенту, чем ему самому, он действовал по инерции - инерции службы, инерции жизни. Должен же был он хоть что-то предпринимать, должен же был он действовать по инструкции, посланный в служебную командировку русским консульством в Америке, чтобы хоть немного навести порядок в их представлении о происходящем, должен же был хоть как-то оправдать свое относительное благополучие. М.М. рад был помочь в этом консульству и самому себе, а Париж, в детстве казавшийся далеким-далеким, на краю света, был теперь городом в шаге от дома: тот же вокзал с одной пересадкой на границе, и дальше уже известная тебе дорога, заплаканная, переплаканная Наташей, не желающей возвращаться. Он успокаивал ее, а она отталкивала руку, захлебываясь в слезах, убеждая его, что он самый неинтересный человек на свете, не способный оценить Париж, и она очень жалеет, что у нее такой брат, и завидует девочкам, у которых совсем другие братья. А он сидел рядом и, вместо того, чтобы чувствовать себя виноватым, не защищаясь, не пытаясь разубедить, тайно думал: "Она не права, не права, я хороший брат, я лучший брат на свете, и все отдам, чтобы эта маленькая девочка с таким родным профилем, с такими любимыми завитками волос на шее успокоилась, я даже готов забрать Париж с собой, пусть забавляется!"

И она успокаивалась немного в такт его мыслям и засыпала на его плече, вздрагивая во сне.

- Вас интересует то, что происходит на самом деле? Ведь вы не американец? - спросил его невесть откуда выскочивший юноша за несколько шагов от гостиницы, где была назначена встреча.

- Я не американец, - сказал Гудович.

- Да? А кто вы? Бывший русский? Я отошел кофе попить и с той стороны увидел. Как все-таки вас американцев вычислить легко. Ну что, пошли?

А сам не пошел, а помчался вперед, загораживая горизонт перед Гудовичем, как-то не по прямой, а виляя, руки в карманах, пальто расстегнуто.

- Да что вы кашляете все время, это отвратительно, как в окопах, на вас прохожие оглядываются.

М.М. занервничал, он и раньше был тяжел на встречи с новыми людьми, не умел их пускать сразу в душу, долго готовился, а тут такое начало...

- Вы Сошников? - спросил он.

- Сошников, Сошников, разрешите представиться: капитан Сошников, откомандированный ставкой Добровольческой армии сюда, на эту версальскую мутоту, где нам с вами не достанется ни полушки, в чем я глубоко уверен и что абсолютно меня не интересует. Слушайте, как хорошо! И не вздумайте говорить со мной серьезно, надоело! Вы здесь раньше были?

- Был.

- Так что ж вы молчите? Расскажите мне что-нибудь наконец, мне возвращаться скоро! Это место как называется? Тюильри?

- Тюильри.

- А, помню, помню, знаю, Мария-Антуанетта, история с ожерельем, вот смешно! Подумать только, сначала они от своей революции к нам бежали, а скоро мы сюда - от своей!

- Так плохо дома? - спросил Гудович.

- Да нет, ничего, отступаем, наступаем, берем, отдаем, то казачки за нас, то против, то Колчак - главный, то Деникин, то оба вместе, немцы оружие казачкам, Краснову то есть, дают, Добровольческой отказывают, а Краснов с нами делится, англичане Колчаку доверяют, Деникину нет. Колчак мечтает Учредительное собрание в Москве вернуть, Деникин говорит, что сначала Россию освободить надо, а с болтунами всегда успеем, а в кавказской армии барон Врангель брюзжит: власть без него делят, царя расстреляли, - каждый сам себе царь, у большевиков - оружейные заводы в тылу, у нас захваченные в бою трофеи, красота! И бандиты вокруг, каждое село - банда, каждый хозяин атаман, один даже короновался, так и назвал себя - царь Иван, в царицы взял учительницу местную, и никто никому не верит, а большевики идут во главе с этим евреем Бронштейном, крепко идут, неудержимо, и дойдут - вот вам и вся политграмота. Я вам карту принес.

Он достал из кармана бумажник и вынул из него сложенную вчетверо, заклеенную карту.

- Самодельная! Сам рисовал, я с детства люблю карты рисовать, мир все-таки красивый. - Он развернул карту. - Правда, красиво? Я способный. Вот, смотрите, - он провел пальцем по карте, - большевики должны были нанести удар по Харькову вот здесь, с северо-запада, а тут Кутепов в северо-западном направлении за три дня до начала наступать начал, разрезал их тринадцатую и четырнадцатую армию, разбил, первую - к Курску, вторую отбросил за Ворожбу...

Гудович смотрел на карту и поражался, что он ничего не чувствует сейчас, совсем ничего, а если и чувствует, то беспокойство - сумеет ли этот юноша передать сто долларов через верного человека в Тифлис, не обидится ли, если уж совсем по-американски предложить ему долларов двадцать за эту услугу?

М.М. следил за этим движущимся по самодельной карте пальцем капитана Сошникова и думал, что никогда не был патриотом и действовал просто как интеллигентный человек. И все эти названия деревень и весей не вызовут никакого интереса в Америке, даже если объяснить, что за них погибают хорошие люди. Люди и должны погибать, если ты их не знаешь, что им еще делать?

- Вы устали, - сказал Гудович, прикасаясь к пальто юноши. - Вам надо выспаться, а потом мы встретимся снова.

- Кто спит в Париже? - усмехнулся тот. - Хитрый какой! Неужели вы думаете я не понимаю, где нахожусь и как мне повезло?

Солнце взошло над Парижем, хмарь рассеялась, путь на Елисейские был открыт.

- Рассуждаем, рассуждаем, - сказал Сошников. - Как это можно: сообщать в Париже сводки с фронтов? Ведь это же Париж, господин Гудович, Париж!

Что-то было наивное в этой попытке Сошникова казаться грубее, чем он есть на самом деле, что-то объясняющее гораздо большее о положении на фронтах, чем можно было понять из его рассказа и этого движения нежного, почти девичьего пальца по демаркационной линии. И когда тот, сбросив пальто на руки, рванул вперед, сразу обогнав на несколько шагов, позабыв о собеседнике, Гудович чуть не вскрикнул от померещившегося ему сходства.

- Вы когда последний раз здесь были? - спросил Сошников. - Давно?

- В детстве, - сказал Гудович, - нас возил сюда отец, меня и сестру.

- Богатенькие? - засмеялся Сошников.

- Нет, просто у отца было право на бесплатный проезд с детьми раз в году, он - путеец, начальник Закавказской железной дороги.

- Как? - юноша даже согнулся, будто у него заболело что-то внутри. Закавказской? Как же, как же, Гудович?

- Да, Михаил Львович Гудович.

- Я не об отце, о вас, о вас.

- Ну, да, и моя тоже.

- Вы ведь в Петербурге изволили закончить?

- Да, исторический. Мы знакомы?

- Я ваше имя сто раз на дню слышал, и всегда меня от него мутило. Нину Сошникову помните?

- Да, она моя невеста, - сказал Гудович.

- Ах, вы - жених! Так что же вы, жених, в Америке сидите, когда ваша невеста подыхает в Петербурге? Что вы знаете, Гудович, о своей невесте?

- Я уже два года пытаюсь навести справки, но безуспешно..

- Ну и жених, ну и жених!

- А вы ... знаете?

- Так сразу и сказать? Все или частями? А вам что, Гудович, знать нужно? Как ваша невеста под большевиками жила, пока вы в Америке пребывали, а я на фронте? Извольте, Гудович: ваша невеста Нина Сошникова, то есть сестра моя Нина Сергеевна, похоронив нашу драгоценную маму, вашу предполагаемую тещу, Веру Николаевну Сошникову, осталась в Петербурге одна, без всяких средств к существованию, а потом там же, в Петербурге, от горя, что ее никто - ни брат, ни жених - не ищет и искать не собирается, замуж за какого-то штатского хмыря вышла, а он возьми и помри в одночасье, оставив ее с ребенком. А вы думали, она вас ждет, Гудович, пока вы в Америке кувыркаетесь? Нет, мы, Сошниковы, другие, мы сами как-нибудь, без вашей помощи!

- Прекратите, прекратите!

- Не прекращу, я люблю Нинку и оскорблять ее вам не дам, это счастье, что она нас раньше не познакомила, я бы вас придушил, от одного вашего имени меня воротит!

- Не надо, пожалуйста.

- А она все говорила: Гудович, Гудович, Мишенька, Мишенька. Ведь вы Мишенька?

- Мишенька, - сказал Гудович.

- Какой же вы, к чорту, Мишенька, когда она в Петербурге погибает!

- Я очень люблю вашу сестру, - сказал Гудович. - Я очень люблю Нину.

- Так бегите, бегите! - Взмахнул рукой юноша. - Бегите в Петроград, это просто, прямо и налево, по узкоколейке, через мост, по рытвинам и канавам, через моря и реки, бегите, Гудович, спасайте свою невесту!