Обратный отсчет - Пол Тот

Завел машину, направился в Гузберри, где находится банк. Только нынче утром понял, что стоит проверить ее финансовые распоряжения.

Поэтому ехал, закуривая и быстро гася сигареты. Туча то и дело закрывала солнце. Это была Рози. Меня снова стало клонить в сон, захотелось положить голову ей на плечо, могучее, как утес, на котором можно высечь изображения не четырех, а еще нескольких президентов. Потом туча ушла, день прояснился. В солнечных лучах замаячила Мэри Уиткомб. Я вспомнил ее узкие бедра, маленькие груди. Полная противоположность Рози – природа уравновешивает размеры. Вспомнил длинные, по-девичьи распущенные волосы.

Вспомнил и висевшую над нами жуткую помадно-очкастую картину с дешевым ярмарочным лоском, вечно портившую момент.

– Это Патрик Найджел. Знаменитый.

– Наплевать. Мне не нравится.

– Значит, ты художественный критик и одновременно бывший оператор токарного станка? Я не знала.

– Хорошо бы сбросить этот кусок дерьма с балкона.

– Давай. Не упускай возможности.

Время от времени, как уже говорилось, ментоловый холодок становился сладким, нежным, и она начинала плакать.

– Я эту картину люблю, – шептала Мэри, шмыгая носом. Потом брала себя в руки. – Собери моих дружочков.

И я собирал плюшевые игрушки, которые среди ночи сбросил с кровати.

Так бывало не всегда. Как я ни старался отводить взгляд, который обязательно натыкается на что-нибудь нежелательное, кругом видел губную помаду и сетчатые чулки. Я тогда был моложе, пожалуй, вообще в последний раз был молодым. Любил черно-белое кино, особенно поздним вечером, когда Мэри словно таяла в телеэкране. Чем реже мы разговаривали, тем чаще она исчезала под фиговым листом вымысла. Утренние новости, к сожалению, шли в полном цвете. Мэри превращалась в фальшивку двадцать первого века, вполне способную заменить собой женщину на той самой картине. Просыпалась в полдень с планами насчет похода на распродажу, где как-то умудрялась отыскивать фантастическую одежду, в которой выглядела второй Зельдой Фицджеральд.[8] Я обхожусь без всяких распродаж. Они повергают меня в трепет. Банки тоже.

Поэтому пришлось набраться храбрости перед тем, как направиться в Национальный банк Гузберри, получивший такое название, видимо, для сокрытия того факта, что в Гузберри нет ничего национального – провинциальный городишко, маленький, как рытвина на дороге.

Войдя, я наткнулся на длинную очередь клиентов. Контролерши сплошь хорошенькие. Могу поспорить, менеджер швыряет резюме в мусорную корзинку и выносит решение в ходе личной встречи, устраивает, так сказать, кинопробы. Я сто раз бывал в этом банке, и хотя почти ничего не знал о своем финансовом положении, контролерши знали еще меньше. Стоявшие в очередях, видно, ничего особенного от них и не ждали. Они лишь раздраженно бросали в ответ на мои вопросы, остававшиеся без ответа: «Прошу прощения, мистер Томас, об этом вам следует поговорить с менеджером». Естественно, все население Гузберри ожидало возможности поговорить с менеджером, и поэтому я каждый раз отступался, так ни разу с ним не поговорив.

В этот раз дело должно обернуться иначе. Каждый может произвести простую операцию, даже женщина, способная своими ногтями неимоверной длины издали отсчитать мои деньги.

– Мне хотелось бы, – сказал я, – снять все деньги со счета.

– Как ваше имя, сэр?

– Джонатан Томас.

– Теперь вспомнила – Джон.

Да, Джон Томас, ха-ха. Мне больше нравится Джонатан. В хорошем настроении годится и Джонни. Рози предпочитает называть меня Том. Никто никогда правильно не называет.

– Джонатан. Как уже говорилось, просто хочу снять все деньги.

Я назвал номер счета.

– У вас на счете три тысячи долларов.

– Это, должно быть, ошибка. Я положил на счет в вашем банке около трехсот тысяч.

Триста тысяч, а не три. Прежде чем Рози взяла в свои руки финансовые дела, я сделал несколько удачных капиталовложений. Теперь этим занималась она.

– Ну, – вздохнула контролерша, – давайте посмотрим последние вклады… М-м-м, последние десять вкладов положены на другой счет, на имя вашей жены. Этот счет не совместный. Получить к нему доступ вы можете только с согласия вашей жены.

– Я не хочу получать к нему доступ, хочу только выяснить, сколько там. Это вы можете мне сказать?

– Простите, не могу.

– Ох, черт. – Я произнес это слово так, чтобы стало ясно, что я редко употребляю его, вообще стараюсь не ругаться. – Даже не знаю, что делать. Какая досада.

– Извините, мистер Томас, это не допускается нашей по… по…

– Политикой? Я понимаю. Просто… ну, сейчас не могу объяснить. Дело личное. Войдите в мое положение. Честно сказать, жена меня оставила, я никак не рассчитывал. Пора выплачивать ренту и…

– Я действительно не могу, мистер Томас.

Она наклонилась ко мне, поманила рукой.

– Там много… Очень много.

– Хорошо, – сказал я, удовлетворенный впервые полученным в Национальном банке Гузберри подобием ответа. Вдобавок была суббота, банк закрывался в час, а уже десять минут первого. Некогда глубже докапываться.

Через минуту я стоял в другом телефоне-автомате.

– Я в банке. Ну, Рози, где деньги? Все заработанные и полученные мной деньги?

– Я же тебе велела больше не звонить.

– Но мне надо знать. Я думал, у нас счета общие. А ты все забрала и перевела на свое имя.

– Ты не удерешь со всеми деньгами. Я тебя знаю. Мне твоя мать рассказала. Можешь прозакладывать свою жирную задницу, ты меня не потопишь. Я тебе не «Титаник». У меня полным-полно спасательных шлюпок. Если деньги тебя очень сильно волнуют, начну экономить, первым делом отключу долбаный телефон.

Она снова грохнула трубкой, а мне вдруг страшно захотелось позвонить матери. Какому заблудившемуся мальчишке не хочется вцепиться в кухонный фартук? Но настоящей матери я не мог позвонить, а другая, растившая меня, как сорняк, оказалась плохой заместительницей. Достаточно сказать, что назвала меня Джоном Томасом. Возможно, война началась в тот же день, когда она принесла меня в дом.

Что-то нас разделило, как снятую банкометом колоду карт. Может быть, карты снял Бог, если Он существует, а может быть, мой отец предпочел армию и Вьетнам – точнее, вьетнамку по имени Сан – той женщине, которую я звал матерью. Как бы там ни было, мы с ней представляли собой Индию и Пакистан, только на кону стоял не Кашмир, а сладость каждой одержанной победы. Моя победа заключалась в том, чтобы ей никогда не звонить и не отвечать на ее звонки. Одна Рози звонила, Рози отвечала. Слушая, я ни разу не замечал ни малейшего положительного оттенка в упоминаниях обо мне. Вечно: «Ваш сын сделал то, сделал это, а потом, а потом, а потом…»

Карманных денег на поездку более чем достаточно, даже если меня занесет дальше Сан-Диего. А если вернусь домой и увижу, что Рози сменила замки и выглядывает из-за штор вместе с моим заместителем – гиена со сторожем в зоопарке, – покатываясь со смеху, как в детской книжке со счастливым концом?

«Наконец, нехороший бродяга вернулся домой, думая, что его встретят с распростертыми объятиями. Но вместо того только жалобно простонал: Рози не одинока».

Вот какие мне рисовались картины. Через этот мост я перейду позже, даже если он подо мною провалится и Рози с дальнобойщиком помашут на прощание из моторной лодки, оставляя за собой пенистый след.

– Пока, задница! – крикнет Рози. – Благодарю Тебя, Боже, от всей души, черт возьми!

Я выезжал из Гузберри, гадая, не сама ли Рози прислала письмо, чтобы таким ловким образом безболезненно со мной расстаться. Не оказался ли я загазованным пациентом дантиста, видящим наяву черно-белые сны, которые она наслала тем самым письмом? Моя жадная страсть к кино ей отлично известна, наверняка догадалась, что я готов с головой погрузиться в какой-нибудь фильм. После моего отъезда мигом подыщет нового мужика и либо приберет к рукам хижину, либо спалит дотла, предоставив мне разгадать ее замысел, когда будет уже слишком поздно. Впрочем, трудно поверить в разрыв нашей связи. В конце концов, именно Рози меня привязывает к спинке кровати.

– Я люблю тебя, Порги, – сказала она, а Рози крайне редко выговаривает слово «люблю».

Пожалуй, мне нравилось, когда она меня тискала, и я одновременно за это ее презирал. Сидел в вертящемся кресле с ненавистью к происходящему, хотя время от времени наслаждался скачкой и даже жалел всадницу.

Я становлюсь параноиком. Рассуждаю по законам романа, которых не признает окружающий мир. Мир никогда не напишет: «Конец», – существует по-прежнему, без конца расширяясь в площадку для натурных съемок, которая простирается на двадцать четыре тысячи миль вокруг и вглубь на шесть футов. Под микроскопом пространство между двумя пальцами окажется крупнее и сложнее в сто раз. Кое-кто сужает и ограничивает съемочную площадку. Я тоже безуспешно пробовал. Все представляется одинаково возможным и даже одинаково правильным.