Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян - Земовит Щерек

— Сто, — ответил говнюк, вроде бы занятый открыванием и закрыванием ножа. Гавран вытащил бумажник и вынул сто гривен. Мусор рассмеялся.

— Дол-ла-ров. Я же говорил.

— Да ты ебанулся, — буркнул Гавран.

— А сколько дашь? — торговался милиционер.

— Пять могу дать.

— Гони паспорт.

— Так сколько?

— Семьдесят.

— Слушай, — Гавран пытался спасти остатки достоинства, и потому ворчал на собеседника, словно пес, — могу тебе дать, максимум, двадцатку, и ни, курва, центом больше.

Мусор прищурил глазки, светло-голубые, ну прям тебе платье Девы Марии.

— Ладно, — кивнул он. — Давай двадцатку.

Гавран вытащил две десятки из внутреннего кармана брюк. Видимо, у него уже было приготовлено на подобного рода случаи. Мусор накрыл его ладонь своей, и бабки — прямо как на выступлениях Гудини — исчезли.

— Давай нож, — протянул руку Гавран. Мусор сунул ему под нос закрытого «швейцарца».

— Конфисковано, — сообщил он, — это очень опасное орудие.

Мент сунул нож себе в карман, подошел, раскачиваясь, что твой ковбой, к своей «ладе самаре», сел в нее и уехал. Про фотку уже забыл. Или с самого начала ему было на это плевать. Гавран запустил за ним такую связку мата, что даже тетки из соседних домов вышли на веранды.

Так что теперь Гавран чувствовал себя униженным и взбешенным.

На автовокзале в Дрогобыче печальные бабули продавали, что только могли. Какие-то надувные шарики, ножики, полотенца. Сейчас они поочередно избавлялись от всего того, что им удалось накопить за жизнь, чтобы хоть как-то протянуть те несколько оставшихся годков. Никто ничего не покупал, потому что их жизни никому нафиг не были нужны. У каждого имелось достаточно собственных проблем, чтобы найти обоснование для собственной жизни.

Мужики в привокзальной пивной согласно утверждали, что при Союзе оно было лучше, и нужно было просто быть слепым, чтобы — хочешь, не хочешь — не понимать, что они были правы.

— Тут вся штука в том, — объяснял один тип с прической а-ля семидесятые годы, похожий на Казимежа Дейну[23], - что за коммунизм брались не те, что следует. А именно — москали. Они чего не начнут, все похерят, — утверждал он, попивая свое пиво со спокойствием, так странно не соответствующим творящемуся вокруг апокалипсическому блядству.

Это его спокойствие могло ассоциироваться только лишь с затишьем перед бурей, и казалось, что прямо сейчас мужик вытащит из-под стола пэпэша и разхренячит всю эту пивнушку вдребезги пополам. Честное слово, расхерячит все вокруг: бар, бармена, те несколько бутылок, что стояли на полках, маленький телевизор на холодильнике, посетителей, ну и нас, естественно. Но не только, поскольку расхерячению еще подлежал толстяк с шеей будто окорок, который чесал свои яйца автомобильными ключиками, какой-то неопределенный дедок, который в прошлом мог быть кем угодно — от жулика до генерала, еще несколько молодых, коротко обстриженных типов с лицами хищников. Это висело в воздухе, какое-то напряжение, что-то выглядело на то, будто бы вот-вот собирается начаться — а Дейна в отношении всего этого был уж слишком спокоен. Потому-то и ассоциировался со спусковым крючком, который сейчас все и запустит.

— Если бы за коммунизм взялись немцы, а еще лучше — шведы, — продолжал Дейна, — то весь свет выглядел бы иначе. Все бы поняли, что это самая лучшая общественная система, которая только может быть. Ведь оно как, — Дейна начал загибать пальцы, — работу имеешь, дом имеешь, спокойную голову имеешь, отпуск имеешь, все имеешь. — Вот только, — тут он перестал загибать пальцы и стряхнул пепел с взятой с пепельницы сигареты, — за дело взялись кацапы. И похерили, как и все остальное. Такую замечательную идею похерить! — вздохнул он с неподдельной печалью, объединяя таким образом свою галичанскую прозападность с сознанием, от которого отделиться просто никак не мог: что при Союзе было лучше.

Мы допили пиво и стали собираться к выходу. Не хотелось, чтобы именно при нас взорвалась вся та энергия, которая здесь улетучивалась, словно газ из печки.

— Ошибаешься, Богдан, — сказал тем временем неопределенного вида дедок, бычкуя чинарик в здоровенной и тяжеленной пепельнице, которой спокойно можно было бы разбить кому-нибудь голову. — Если бы немцы или французы творили мировой коммунизм, то вновь нужно было бы иметь в их отношении комплексы. А в Союзе это москали имели комплексы в отношении нас, потому что у нас всегда было более культурно, чем у них.

— А у эстонцев больше, чем у вас. Хуй вам всем в рот, бандеровцы ёбаные, — очень громко и по-русски сказал толстяк, который к этому времени перестал чесать яйца, одним глотком допил пиво, затушил сигарету и вышел, хлопнув дверью. В окно мы видели, как он садится в подержанную ауди-сотку и так газанул с писком шин, что бабуля, торговавшая неподалеку яйцами, чуть в обморок не грохнулась.

Советские хрущобы захватили галичанские холмы словно армия, овладевающая стратегическими высотами. В сторону центра мы шли по долгой, скучной дороге, ведущей через скопления пятиэтажек. Между домами стояла старая церквушка, последний след того, что было здесь раньше. Блочные дома скучились над ней словно гопники над жертвой, которую желают трахнуть. На балконах хрущевок хранились дрова на отопление, а из окон торчали трубы печей-буржуек.

Под церквушкой мы встретили молодого поляка с рюкзаком. Совершенно по нашему образу и подобию. Он прятался за оградкой и пытался сфотографировать трех старичков, сидящих на лавочке под домом, аппаратом с гигантским объективом. Бальзамом «Вигор» от него несло за километр.

— Вот поглядите на тех стариков, — сказал он, когда мы подошли. — Вот есть в них что-то такое, — продолжил он, закурив, — такое… благолепное. Какая-то извечная мудрость выписана, понимаете… на лицах. Такое вот… спокойное согласие с судьбой, ну… просветление вроде как.

— Ну да, — ответил ему Гавран, которому явно нужно было на кого-то наехать, — от безработицы и нихренанеделания получается самое обалденное просветление.

Паренек поглядел на нас как на варваров.

— Ничего вы не рубите, — заметил он.

Из церквушки вышла девушка. Короткие волосы, вьетнамки, с красивыми ступнями и ногами, выраставшими из джинсов, обрезанных чуть ли не в паху. У нее были черные, очень черные глаза. Как будто бы кто-то прострелил ей две дырки в голове. А сразу же за нею вышел поп. Они разговаривали по-украински. У попа была такая мина, как будто бы он размышлял над тем, ну куда бы ее затащить, чтобы трахнуть. И он был явно разочарован, когда девица подошла к пареньку с фотоаппаратом и обняла его. Поляк и украинка. Фотограф наблюдал за взглядами, которыми мы обклеивали коротковолосую девчонку, после чего насадил на себя улыбочку, характерную для парней невообразимо красивых девчонок — вынужденной снисходительности и деланной иронии.

— Вы к Шульцу[24]? — спросил он. — Место, где его убили, узнаете по лампадке. Это я зажег ее, — похвалился он.

— Родина тебе этого не забудет, — Гавран похлопал его по плечу, а ножкам подмигнул. Девица поглядела на моего приятеля с презрением. Теми своими простреленными дырочками.

А лампадка таки была, имелась. Она стояла под ступеньками небольшой пекарни, вывеска которой гласила «Свіжий хліб». И она, то есть лампадка, даже горела. Именно в этом месте труп Шульца лежал целый день, потому что немцы по какой-то причине не позволили его оттуда забирать. Я пытался все это себе представить. Его, лежащего, маленького, чернявого, в тяжелом зимнем пальто — только ничего из этого не вышло. Точно так же, как не мог себе здесь представить всех тех эротических хороводов из «Языческой Книги». Вот это должно было бы выглядеть по-настоящему глупо. Впрочем, в Дрогобыче вообще трудно было представить что-либо, происходящее перед советскими временами. Даже Галичину. Советский Союз привалил Галичину своей неуклюжей тушей, и туша эта до сих пор здесь лежала, хотя тело и издохло, но вот похоронить его пока что не удавалось.

Бруно Шульц

Дрогобыч, место гибели Бруно Шульца

В связи с этим я отправился в аптеку за бальзамом «Вигор», а Гавран в продовольственный магазин — за хлебным квасом. Как всегда, когда я покупал бальзам «Вигор», аптекарша усмехалась себе под нос. А меня это смущало.

— Ну что такого смешного в бальзаме «Вигор»? — спросил я.

— Да ничего, ничего, — ответила та.

— Но я ведь вижу, — настаивал я. Та покачала головой и сказала, чтобы я не брал себе в голову, и что все нормально. Я пожал плечами, взял две бутылки и вернулся на ступеньки. Гавран там уже сидел. Лампадка, зажженная перед фотографией, горела у него между ногами. Мы выпивали и глядели на дрогобычский базар.