Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

Вскоре, однако, Векшину удалось сотворить невозможное. И то лишь потому, что Катин отец был крупным милицейским чиновником, посодействовал. Грача в виде исключения перевели внештатным ординатором в тюремную больницу, жизнь его преобразилась. Векшин же настолько сдружился с Володей и Катей, что наведывался к ним уже по собственной инициативе. А те ждали его всегда с нетерпением. Дело в том, что Володя с Катей были большими любителями преферанса, а нужного для игры третьего здесь не находилось. Векшин и сам любил поиграть, к тому же скрашивал этим свою небогатую событиями нынешнюю жизнь.

Привлекала его не только игра. Не менее занятными были Володины рассказы о лагерной жизни, зачастую просто с фантастическими сюжетами, в правдивости которых усомнился бы, если бы рассказывал ему кто-то другой. А рассказчик Володя был отменный, Векшин несколько раз предлагал ему записывать эти истории, книгу издать. Бестселлер получился бы ломовой, но Володя лишь посмеивался да отшучивался. Подогретый его интересом, Володя иногда припасал для него ещё и встречи с самыми интересными своими подопечными – знаменитыми аферистами и мошенниками, известными деятелями науки и культуры, маньяками и убийцами, было даже несколько людоедов. Приглашал их к Векшину якобы для осмотра или навещали в бараках. Поражало Векшина, что немало среди них было женщин, в большинстве своём молодых и привлекательных. Однажды видел там Векшин девушку просто неземной красоты. Она, как он догадывался, была тут на особом положении, потому что дозволено ей было носить длинные, почти до пояса волосы. Она, когда они с Володей вошли, глядела в окно, стояла к ним спиной. Векшин подивился золотистому, не жёлтому, не рыжеватому, именно золотистому цвету её волос. А когда она обернулась, увидел глаза, каких никогда прежде не встречал и не подозревал, что такое вообще возможно – длиннющие, чуть ли не от самых висков, и чистой, беспримесной синевы.

Не таких прелестниц, конечно, но просто красивых девушек было там почему-то необъяснимо много. Векшин даже подтрунивал над Володей, что тот не без умысла собирает у себя столько симпатичных девиц. И не менее удивлён был Володиной отповедью. Как-то раньше не приходило это ему в голову. Впрочем, никогда и не задумывался над этим. Многие из этих девушек рождались и росли на убогих, заброшенных городских окраинах, где, как водится, заправляет кучка местных хулиганов, во главе с ушлым вожачком. Хорошенькую девчонку замечали, когда она ещё только начинала созревать, и её судьба, если не в девяти случаях из десяти, то уж в пяти точно, была предрешена. Вожачок «клал на неё глаз» – и дальше сюжет развивался по одному и тому же сценарию. У чужаков – мальчишек, а потом и ребят постарше – быстро пропадала охота не только поухаживать за ней, но и просто погулять, домой проводить. Лупили их со знанием дела, обычно хватало одного такого внушения, чтобы дорогу сюда позабыли. Каких-либо шансов сопротивляться, управу на обидчиков искать у девчонки практически не было. Разве что защитник у неё находился этой шайке не по зубам. Ставили её перед выбором: или в дружки тебе вожачок, или вообще никого.

И вот тут-то самое казалось бы нелогичное и вершилось. Девочке начинал нравиться вожачок – удалой, рисковый, бывалый, верховодящий всеми остальными. Льстило ей, что выбрал он её среди других, подружки завидовали. Везло, если были это всего лишь дворовые хулиганы – неизбежные издержки времени, места и возраста. Но нередко эти маленькие подонки, начиная с чужих карманов, ларьков и киосков, быстро докатывались до бандитских налётов и грабежей, а потом, обнаглев и озверев от безнаказанности, и до чего пострашней. А девочка, которую вожачок потехи ради взял однажды с собой, чтобы постояла «на атасе», пока взламывают они табачный ларёк, незаметно втягивалась в эту опасную, шампански пенящую кровь и нервы игру, дивясь своей отчаянности, своей причастности к этой таинственной, не каждой девчонке даденной жизни. Отравлялась искушением за какой-то час-другой заполучить столько, сколько её захиревшим полунищим родителям за месяцы не светит, иной жизни уже не представляла себе. С предсказуемым и неотвратимым раньше или позже возмездием, во что не верилось тогда ей и верить не хотелось.

Говорил это Володя явно в отместку за игривые векшинские намёки, ёрничал, что не учат их в институте основе основ – некнижной, житейской психологии, без которой хвалёной их медицине грош цена. Потому-де и столько вокруг бездарных врачей, ничего, кроме нескольких зазубренных симптомов и рецептурных прописей не знающих и не желающих знать, насмотрелся он на этих эскулапов. И что с характером проблемы у них по той же причине: когда по-настоящему проявить его нужно, кишка оказывается тонка, пасуют. А затем вдруг, в сомнении потеребив кончик носа, спросил вдруг, хочет ли Векшин поглядеть, как приводится в исполнение приговор.

– В каком смысле? – не понял Векшин.

– В том самом, – ответил Володя. – Сегодня как раз у нас день такой, подгадал ты.

– К стенке, что ли, ставят? – догадался Векшин.

– Не к стенке. Если желание такое есть, можешь сам увидеть. Тебе, как врачу, дозволено.

– Ну… я, вообще-то, не против, – не сразу согласился Векшин. И даже рискнул пошутить: – Для восполнения твоего психологического практикума. – А как это – не к стенке?

– Увидишь, – пообещал Володя. – Между прочим, система у нас гуманная, не то что вы, хирурги, живодёры…

Он потом тысячу раз пожалел об этом своем согласии. Он, с первого курса кромсавший трупы, изучая анатомию, не однажды сталкивавшийся со смертью за годы учебы в институтских клиниках, успевший встретиться с нею и за время своей недолгой работы хирургом.

Володя всё же по дороге счёл нужным подготовить Векшина к предстоявшему испытанию. Система, просвещал его Володя, в самом деле была гуманная, если, конечно, уместно тут было это слово. Во всяком случае, человек, приговорённый к смерти, не ведал, когда, в какой момент оборвётся его жизнь. Хоть и знал он, что смертной кары ему не избежать, поневоле готов был к ней, если, опять же, возможно к этому быть готовым. Та же, доказывал Володя, психология. Вот только ждать этого рокового дня приходится месяцами, а то и годами, кому-то ожидание это пострашней, невыносимей любой казни, люди сходят с ума, накладывают на себя руки, кому-то дорога каждая секунда длящейся жизни, надеются неизвестно на что…

Это был длинный узкий коридор, в дальнем конце которого – дверь в обычную комнату. Приговорённого несколько раз водили по этому коридору в эту комнату, где нужно ему было то дать какие-нибудь дополнительные показания, то подписать какую-нибудь бумажку. И