И вблизи и вдали - Александр Городницкий

Вместо свергнутого Бога появлялись другие. Помню, как над воротами домов на нашей линии прибивался странный знак ОСОВИАХИМа - с винтовкой, пропеллером, противогазом, напоминающий тотем каменного века.

Отец в тридцать третьем году перешел на работу на Картографическую фабрику Военно-морского флота, где проработал почти всю жизнь - более тридцати пяти лет: заведовал фабричной лабораторией, которую впервые сам же и организовал, был главным инженером, начальником производственного отдела. Имя его не раз упоминается в книгах, посвященных истории Военной Гидрографии и Картографической службы ВМС. Работу свою на фабрике он всегда совмещал с преподавательской деятельностью - читал лекции и вел практические занятия со студентами в Промакадемии и па вечернем отделении Ленинградского полиграфического техникума. Уже выйдя на пенсию, он руководил дипломными работами, принимал активное участие в конкурсных комиссиях и работе Ленинградского Общества научно-технических издательств, заместителем председателя которого был много лет.

Даже, дома и мать, и отец все время, как я сейчас вспоминаю, были заняты работой. Мать проверяла бесконечные ученические тетрадки, отец готовился к занятиям или штудировал какую-нибудь полиграфическую литературу, которая тогда в основном была на немецком языке. По вечерам, когда меня укладывали спать, обычно я видел, засыпая, отца или мать, склоненных над столиком при неярком свете настольной лампы. Это вселяло чувство покоя и уюта. Зато настоящими праздниками были те нечастые дни, когда отец, наконец, освобождался, и мы отправлялись с ним гулять. Основным местом наших гуляний была набережная Невы, куда няньки мои не слишком любили ходить, предпочитая ближние бульвары и садики. Здесь начинался другой мир. Под сырым балтийским ветром поскрипывали у причалов самые разные суда: от гигантских (как мне тогда казалось) пароходов до маленьких, густо дымивших буксиров, которые все почему-то носили имена героев Великой Французской революции - "Сен-Жюст", "Демулен", "Робеспьер". Веселые матросы курили на палубах. За круглыми маленькими окнами в медной оправе, светившимися в черном борту, проходила какая-то таинственная жизнь - уже не на земле, а в другой, хотя и близкой - не далее шага, но совершенно недоступной стихии. Это детское ощущение сладкой притягивающей тревоги и любопытства я вспомнил уже через много лет, когда впервые прочел строки Мандельштама: "Зимуют пароходы. На припеке // Зажглось каюты толстое стекло".

Другим любимым местом был зоопарк на Петроградской. Туда надо было ехать на трамвае, хотя и не слишком далеко, а все-таки - настоящее путешествие через мосты. Полюбовавшись на слонов, жираф и мартышек, мы обычно шли кататься на "американские горы". Маленькая тележка с лязгом и звоном взлетала наверх и стремительно неслась вниз по крутым головокружительным виражам, проскакивая через какие-то тоннели. Сердце мое замирало от ужаса и восторга…

Любил я и праздничные демонстрации, особенно первомайские, куда обычно отправлялся либо с мамой и ее школой, либо с отцом. Второй вариант был несколько привлекательнее, потому что колонну Картфабрики обычно возглавлял большой военно-морской духовой оркестр, да и в самой колонне было довольно много людей в морской форме. Это вселяло в меня иллюзию причастности к морю. Хорошо помню последнюю предвоенную демонстрацию 1 мая 1941 года. Колонна наша, двигавшаяся по улице Герцена через Исаакиевскую площадь, остановилась у здания немецкого консульства, на котором развевался огромный красный флаг с белым кругом и черной свастикой в середине…

Когда в марте 1985 года выяснилось, что у отца рак легких, и оперировать его бесполезно, я, пытаясь отвлечь от размышлений о болезни, уговорил его начать писать воспоминания о своей жизни. Поначалу он никак не мог к ним приступить, но, будучи человеком" крайне трудолюбивым, понемногу втянулся в это занятие и успел написать довольно много. Уже после его смерти, внимательно прочитав написанное, я еще раз ощутил горькое чувство сиротства, незнания своих, даже самых, казалось бы, близких корней. Из записок его я узнал многое, о чем при нашей многолетней жизни в одном доме даже не догадывался - например, о том, как в сорок девятом его чуть не посадили по ложному доносу, и наших соседей по квартире вызывали в КГБ, чтобы они дали показания на отца. К счастью, все наши соседи были людьми порядочными.

Судя по воспоминаниям отца, читать я научился по газетным буквам к пяти годам, а стихи запоминал со слуха на память довольно легко, и очень любил во время прогулок читать их незнакомым людям. Без тени юмора отец написал дальше: "Алик подходил к какому-нибудь человеку, сидящему на бульваре на скамейке, и спрашивал: "Дядя, вы знаете стихи про челюскинцев?" Если тот говорил - нет, Алик выпаливал ему это стихотворение с начала до конца. Вот откуда появилась у него любовь к публичным выступлениям."

Поскольку мать и отец возвращались домой поздно, спать меня в раннем детстве нередко укладывали няньки, так что я хорошо запомнил и полюбил старые колыбельные песни, которые они пели. Более других запомнились мне "Улетел орел домой" и "Не осенний мелкий дождичек". Уже гораздо позже я сильно удивился, узнав, что слова первой песни принадлежат Пушкину, а второй - Дельвигу. Первая "картинка", которую я помню в нашей комнате - большой, работы Тропинина, литографский портрет Пушкина, с перстнем на пальце.

Почти каждое лето родители ездили вместе со мной в Белоруссию - в Могилев или под деревню Полыковичи "на Полыковские хутора". После тесной василеостровской комнаты и питерских дождей белорусская деревенская вольница казалась сказочной.

В сороковом году у меня вдруг определили "музыкальный слух", и родители загорелись идеей учить меня музыке. В начале сорок первого года отец получил довольно большой по тем временам гонорар за учебник "Производство клише для высокой печати", переведенный ему на сберкнижку. Было решено купить пианино. Внезапно грянувшая война порушила эти наивные планы. Что же касается вклада на сберкнижке, то мать смогла получить его только в сорок четвертом, в эвакуации в Омске, и на целую неделю накупили на эти деньги масла, хлеба и яиц. Так что не могу сказать, что мое несостоявшееся музыкальное образование не стоило выеденного яйца.

Когда началась война, мать вместе с начальными классами своей школы выехала в деревню под Валдай и взяла с собой меня. Туда было отправлено несколько десятков тысяч ленинградских детей - в соответствии с планом эвакуации, составленным еще перед Финской войной. Вышло так, что немцы уже близко подошли к этим местам, в то время как Ленинград пока оставался в относительном тылу. Многие родители из Ленинграда кинулись за своими детьми, чтобы забрать их обратно. Одним из последних эшелонов нас вывезли назад, в Ленинград. Помню бомбежку на станции Бологое, когда нас загнали под вагоны, а все вокруг было красиво и ярко освещено сброшенными с немецких самолетов осветительными ракетами. В последних числах июля мы с эшелоном Карт фабрики отправились в эвакуацию в Сибирь, в город Омск, где организовывался филиал для срочного выпуска военно-морских карт.

В Омске отец первый год почти все время был на казарменном положении - надо было срочно пустить фабрику. Мать пошла сначала работать вахтером (за это давали рабочую карточку), а к сорок четвертому году освоила специальность технического редактора в Гидрографии, где и проработала до самой пенсии. Немногие носильные вещи, захваченные из Ленинграда, в первый же год были обменены на продукты. Спасала посаженная нами картошка, которая заменяла все. С сорок второго до сорок пятого года пошла почти непрерывная полоса моих болезней - от автозостоматита до хроносепсиса. Все эти невзгоды легли на плечи матери…

Летом сорок пятого мы вернулись в Ленинград. Дом наш на Васильевском сгорел, и жить было негде. Приютила нас семья Карцевых, с которыми мои родители подружились в начале эвакуации, в товарном вагоне эшелона, идущего в Омск. Мы прожили в их квартире на Красной улице почти полгода, пока не завершился капитальный ремонт в доме на Мойке, где отцу был выписан ордер на комнату, разрушенную попаданием снаряда. Георгий Николаевич и Мария Петровна Карцевы работали в Гидрографии Главсевморпути. Младшая сестра Марии Петровны - Нина Петровна - оставалась в Ленинграде, где похоронила своего мужа и старшего сына Карцевых, умерших от голода в блокаду. В эвакуации вместе с Марией Петровной были их младший сын Сергей и сын Нины Петровны - Вадим, с которыми мы подружились, хотя они и были постарше меня: один на три, а другой - на пять лет.

Глава семьи Георгий Николаевич был старым "морским волком" и еще до войны много лет проработал в Главсевморпути. Нина Петровна уступила нам на время свою комнату в их старинной, по-петербургски большой квартире. На стенах большой гостиной в доме Карцевых, сплошь увешанных картинами в тяжелых золоченых рамах, ослепительными красками пылали разнообразные морские пейзажи, из которых мне особенно запомнилась картина с огненно-красными ущельями норвежских фиордов. Посредине комнаты красовалось огромное кожаное кресло в чехле (с императорской яхты "Штандарт", как говаривал сам Георгий Николаевич). В довоенном наборе фарфоровой посуды, чудом уцелевшей в блокаду, сохранилось несколько тарелок с двуглавыми орлами и вензелями H-ІІ. Я, конечно, нимало не задумывался над тем, как эта императорская утварь сюда попала.