Моя другая жизнь - Пол Теру

— Это духовое ружье, самое настоящее. Когда мне было десять лет, у меня было точно такое же. Видишь на ложе значок «Ред Райдер»? Слушай, оно же в отличном состоянии.

Он прицелился и выкрикнул: бах! бах! бах!

— Сколько лет я такое искал!

В ящике было полно всякой всячины. Зеленый пластмассовый водяной пистолет. Две маленькие фотографии известных бейсболистов, завернутые в цветную вощеную бумагу из-под жвачки. Дешевый перстень с крохотным тайничком. Книжка комиксов «Байки из склепа». Шапочка, но не обычная. Дядя надел ее.

— Раньше такие у нас называли тюбетейками, — сказал дядя Хэл.

На макушке шапочки имелся пропеллер. Дядя подкрутил его пальцем и, захлебываясь словами, прерывистым детским голоском произнес:

— А что я придумал! Пошли к Билли, поиграем в стеклянные шарики. Эге, а у меня их целый пакет. Ими знаешь как здорово играть! — Он вытащил из ящика небольшой пакетик, в котором что-то звякало. — Эй, Поли, ты чего, не хочешь со мной идти?

Он взял меня под руку. Пропеллер на его тюбетейке все еще медленно вращался. Может, он рассчитывал, что я растеряюсь и не найду, что сказать?

Я сжимал в руках книги, которые принес с собой: научные труды для моей дипломной работы, их нужно было прочесть за выходные.

— Малиновский[18] особенно подчеркивает, — начал дядя Хэл (и как только он ухитрился разглядеть фамилию, мелким шрифтом напечатанную на корешке книги?), — что на островах Тробриан отношения между братом женщины и ее сыном, то есть между дядей и племянником, более близкие, чем между сыном и отцом. Потому что тут уж в кровном родстве не усомнишься, а вот относительно того, кто на самом деле является родителем ребенка, всегда есть элемент сомнения. Свидетельства подобных близких отношений можно найти в «Беовульфе»[19], а в древнеанглийском для них существовало даже специальное слово, ведь дядя и племянник обычно сражались бок о бок.

Он говорил, а пропеллер на его тюбетейке все еще вращался.

— Поли, малыш, неужели ты не понимаешь, что я учу тебя сражаться и жить? — сказал дядя.

Он пристально смотрел на меня; пропеллер почти остановился. От страха я не мог вымолвить ни слова.

— Какие у тебя планы?

— Я вступил в Корпус мира[20]. Еду в Африку. В Ньясаленд[21].

— Столица — Зомба.

Он утвердительно кивнул, словно поздравляя себя с точным ответом, и вновь запустил пропеллер.

Потом подошел к книжной полке, пошарил по ней и в одну минуту нашел то, что искал: объемистую биографию под названием «Рембо». Открыл ее и под вращающимся на тюбетейке пропеллером прочитал: «Я вынужден водить с ними дурацкие разговоры, есть их отвратительное варево, терпеть тысячу и одну докуку из-за их лени, вероломства и глупости. Но и это не самое худшее. Хуже всего страх, что при этой оторванности от мира, лишившись какого бы то пи было интеллектуального общения, и сам превратишься в придурка».

Слушая дядю, я не мог оторвать глаз от пропеллера на тюбетейке и не нашелся, что сказать.

— Я тебя задерживаю? — сухо и холодно спросил он.

Ужасно, если он становится вашим врагом, говаривали многие, но куда хуже, если другом.

Мы видели его все реже и реже. Он перестал звонить. Не звал никого из родных, даже когда ему нужно было переставить лестницу или толкнуть машину. Зато до нас стали доходить разные истории про дядю. Стоило произнести его имя, и кто-нибудь тихо, но обиженно говорил: «Я на днях получил от Хэла письмо». При этом воспоминании говорящий бледнел, лицо его вытягивалось. Слушать дальше уже никому не хотелось.

Или же кто-нибудь сообщал, что дядя Хэл тяжело заболел и месяц пролежал в больнице. Нам всем становилось стыдно, что мы об этом не знали. Но потом начинали ползти разные слухи: будто дядя требовал, чтобы ему разрешили делать рентген в шапке с помпоном; будто он обвинил известного хирурга в том, что тот украл у него старинные карманные часы; будто в больницу пришел астрономический счет за его многочисленные звонки в Лондон — тот, что в Англии; будто он умолял сиделку выйти за него замуж, но, узнав, что она недавно развелась с мужем, сразу раздумал на ней жениться, проронив лишь: «Товарец-то порченый». Когда его выписали, обнаружилось, что из палаты пропали телефонный аппарат, кресло и галлонная банка аспирина («Для больниц… и т. п.»).

Потом молва донесла новую весть: дядя уже некоторое время ходит к психиатру, успел рассказать ему про свое детство и о том, что его мать, то есть моя бабушка, никогда не брала его на руки, когда он плакал в своей кроватке. Но и это еще не все. Были в его детстве и разные другие обиды, периоды одиночества, отверженности и полной изоляции ото всех; он рассказывал про своего воображаемого друга по имени Робин, который оказывался то мальчиком, то девочкой, про ночные кошмары и про тщательно соблюдаемые им ритуалы при открывании банок или переходе через улицу.

Если верить этой истории про дядю Хэла и психиатра, сеансы психоанализа продолжались почти год, и, наслушавшись дядиных печальных и странных баек, психиатр вроде бы впал в депрессию, отменил оставшиеся сеансы и покончил с собой.

Дядя Хэл исчез окончательно и бесповоротно; мы решили, что он умер. Сначала нас спрашивали про него, потом даже упоминать перестали. Мы переехали на новое место. От дяди не было ни слуху ни духу. Лучше уж и не наводить справки, говорили в семье. Жизнь у каждого из нас шла своим чередом; теперь, когда дяди не было с нами, все чувствовали себя спокойнее и увереннее.

Но он не умер. Какие же мы дураки, что не поняли, чем он все это время занимался.

Когда вышла книга дяди Хэла, роман его расхвалили за человеколюбие, за прозрачную утонченность стиля, за чувство юмора и спокойную мудрость. Все сошлись на том, что это — шедевр здравомыслия и изысканности.

II Деревня прокаженных

1

Садиться в поезд в кромешной африканской ночи — все равно что лезть в брюхо огромного грязного монстра. Я обрадовался этому странному ощущению, почувствовал себя в вагоне покойно и счастливо и свернулся в полудреме на деревянной скамейке. После восхода поезд перестал казаться такой громадиной. При резком же дневном свете меня обступили тесные, замызганные стены, решетки на окнах прорисовались черно и внятно и весь вагон мой завонял в наплывающей жаре. На коленях у меня лежала книга, новый перевод «Дневников» Кафки. Я почитал, но немного: так, по кусочку, откусывают обычно бутерброд, зная, что другой еды не будет. Потом я огляделся.

Некрашеные сиденья густо-желто сияли: много лет изо дня в день их протирали задницы в лохмотьях. Раздался свисток, мы тронулись, и на первом же повороте я увидел впереди черный котел паровоза: он плевался маслом и водой и пыхтел, точно раненый зверь. Допотопный агрегат колониальных времен, другие тут не ходят.

Как только мы выбрались из города, минут десять спустя или того меньше, хижины вдоль колеи стали победнее: появились тростниковые крыши вместо жестяных; постройки лепились друг к дружке, и палочные каркасы их явственно проступали сквозь облупленную глину и известку, точь-в-точь как проступали из-под кожи скелеты их обитателей. Люди сидели на корточках перед своими жилищами и провожали глазами поезд. Смотрели они — когда мне случалось встретиться с ними взглядом — испуганно и виновато.

Деревья на скудной почве за окном тянулись чахлые, и каменистая эта пустошь становилась все ровнее и суше по мере того, как поезд, натужно пыхтя, двигался к северу. Едва солнце поднялось выше тощих веток и принялось косо бить в зияющие окна, все тут же раскалилось: и ржавые прутья решеток, и грязное нутро вагона. Сделалось нестерпимо жарко. На полу валялась ореховая скорлупа, апельсиновые корки, обкусанные-обжеванные стебли сахарного тростника. Женщина на соседнем сиденье кормила ребенка грудью, но, поскольку ребенку было лет семь или даже больше, сосанье груди походило на неуклюжий кровосмесительный половой акт: мать была юная, хрупкая, почти девочка, а ребенок — велик и жаден.

В окна летела липкая угарная пыль, поднятая паровозом и головными вагонами; остро пахло дымом. Паровоз британского производства был, безусловно, детищем старых времен, может еще с войны. Густой дым оседал повсюду слоями копоти и сажи, голые руки мои вскоре почернели. Я потел, и по рукам расплывались черные потеки. Захватить еды мне как-то не пришло в голову. Пить тоже было нечего. Я ехал один в первый день октября, который в Малави прозывается «месяцем самоубийств» — из-за невыносимой жары.

Путешествие по всем приметам обещало быть тяжелым, малоприятным. Мне же было славно и чудесно.

Первый мой глоток, первый вкус свободы в Африке — для меня в нем мешались и драма, и романтика. Казалось, что, сев в этот большой, косолапый поезд, я счастливо спасся, осуществил удачный побег. Хотя ни одного из написанных мною стихотворений я еще не опубликовал, в этой поездке я видел себя писателем: я ехал дерзать, окунаться в неведомое, открывать что-то для себя новое. Поезд уносил меня прочь от той Африки, с которой я успел познакомиться: от скопища бунгало и убогих лачуг, где живут несчастные, опустившиеся люди; где существует непременный клуб для белых, трущобы для черных, индийские магазинчики и — одна-единственная улица во всем городе. Я успел невзлюбить Блантайр[22] за его обыденность. Хотел чего-то более темного, причудливого. Жаждал риска, даже опасности.