Любимая женщина Альберта Эйнштейна - Юрий Сушко

Прелюдия закончилась. Не прозвучало ни одной фальшивой ноты.

Коненков, целуя ее, старался утешить:

– Ты, Марго, совершенно напрасно стесняешься своих родителей и сарапульского происхождения. Уютный, старинный городок. Я нигде столько церквей не видел. Знала бы ты, из какой я глуши вышел! Про такую деревню, как Верхние Караковичи, ты хоть краем уха слыхала?..

– Нет, а где это? – Марго гладила нежными пальчиками могучую грудь любовника и расспрашивала его о детстве, юношеских годах. Она умела слушать и не задавать глупых вопросов. А ему были приятны ее ласки, внимание к каким-то деталям его прошлого, а само погружение в воспоминания было слаще маминого клубничного варенья.

– На Смоленщине. Вот в этих самых Караковичах я и появился на свет. Давным-давно, еще в прошлом веке, аж в 1874 году. Дом у нас, с одной стороны, был, конечно, немаленький. Но, с другой, под его крышей ютилось аж двадцать шесть душ, представь себе... Однако жили довольно весело, без скандалов, в таком, знаешь ли, патриархальном духе...

Уже мальцом он непрестанно что-то лепил, и в его пальцах кусок сырой, вязкой глины превращался в птицу или неведомую сказочную зверушку. Наглядные уроки живописи он получил в 6-летнем возрасте, когда в их доме на некоторое время останавливался бродячий иконописец. Именно тогда Сергей под опекой богомаза впервые попробовал писать апостолов, Богоматерь, но иногда сбиваясь на сказочных героев – и Бову-королевича, и Еруслана Лазаревича, и Ивана-царевича. Рисовал он обычно вечерами в горнице, где керосиновая лампа хорошо освещала стол и, самое главное, никто не мешал. Очень скоро его иконы украшали красные углы чуть ли не каждой избы в Верхних Караковичах.

Зажиточные помещики Смирновы, чье имение располагалось неподалеку, решили помочь явно даровитому соседскому мальчишке. И, отправляя на учебу в Рославльскую прогимназию своего сына, они снарядили с ним и Сергея Коненкова. Их доверие он сполна оправдал, окончив прогимназию с отличием. У него был природный талант к мгновенному впитыванию знаний. Его интересовало все – и латынь, и музыка, и поэзия, и театр. Только не точные науки.

Дома на семейном совете решили, что Сережке нужно обязательно продолжать обучение: талант растет! В крестьянской среде вряд ли были известны жанры изобразительного искусства, но знающие люди подсказали, как и что, и посоветовали отправить Коненкова-младшего в Москву, в Училище живописи, ваяния и зодчества. Провожая, дядя Андрей сказал: «Вот последний раз даю тебе 50 рублей. Больше, уж ты извини, помогать мы не сможем...»

Опередив всех конкурентов, Сергей с блеском сдал вступительные экзамены. В училище он стремительно увлекся античной скульптурой, успешно импровизировал на темы древнегреческого искусства. Словом, считался первым среди первых. Только вот в желудке было пусто. Он знал, как прожить двадцать дней на рубль четыре копейки, питаясь одним только хлебом и кипятком. И когда известный коллекционер живописи Уманский, увидев на выставке его ученическую работу «Старик на завалинке», предложил за нее автору 15 рублей, тот готов был руки целовать своему благодетелю.

Затем по совету друзей Коненков уехал в Питер постигать вершины мастерства в Высшем художественном училище Академии художеств. И тут столкнулся с системой преподавания, которая вызвала резкое неприятие. В «Вышке» учили лепке, а не ваянию. Коненков же по своему складу был прежде всего скульптором, освобождающим образы от сковывающего их материала. Его дипломной работой стал «Самсон, разрывающий узы». В нем была монументальность, простота и ясность. Впервые обнаружилось стремление Сергея к мифотворчеству. Но профессоров смущало, что модернистская трактовка библейского мотива приводила к грубому нарушению классических пропорций фигуры. Вот тогда-то Сергей и его единомышленник и собрат по художественному цеху Петр Кончаловский объявили войну академизму в буквальном смысле слова: как-то проходя вместе с друзьями-студентами ночным Питером мимо треклятой академии, они швырнули в окно ректору-ретрограду Беклемишеву грязную калошу. И надо же было тому случиться, что как раз в тот момент совершал объезд своих владений градоначальник Петербурга барон Нолькен. Подгулявших и не в меру расшалившихся студентов тут же отволокли в участок. Дело закончилось судом. Слава богу, за своих талантов вступился президент академии, профессор Чистяков (в чье окно по ошибке, кстати, залетела злополучная калоша), и хулиганы обошлись лишь штрафом – по 8 рублей с носа.

В дальнейшем даровитого скульптора Коненкова поддержали Репин и Куинджи. Именно благодаря им Коненков получил звание свободного художника. Правда, «Самсон» по распоряжению администрации академии был уничтожен, дабы вызывающая статуя не смущала умы и не будоражила воображение новых студентов.

Вскоре имя Сергея Коненкова не сходило с уст знатоков изобразительного искусства, газеты и журналы живо реагировали на каждое новое произведение Коненкова. Почтительно отзывались о них даже коллеги-скульпторы, что удивительно для художественной среды, дышавшей ревностью и завистью к успехам коллег. Работы Коненкова теперь могли покупать только очень состоятельные люди. Например, музыкант Анатолий Микули, чтобы приобрести коненковский портрет Баха, продал свою уникальную скрипку работы Гварнери. Еще один шедевр – портрет Паганини – купил для своего особняка миллионщик Рябушинский. А в доме прославленных купцов Морозовых на Ордынке роскошный камин в столовой комнате украсило деревянное панно Коненкова «Пиршество». Ради него они продали один из своих магазинов...

– Вот тогда у тебя «та самая Татьяна» появилась? – ревниво поинтересовалась Маргарита.

– Ну, примерно, – не отрицал Коненков.

Много позже отечественные биографы выдающегося скульптора, лауреата Ленинской премии, народного художника, Героя Социалистического Труда станут без устали живописать, как скульптор Сергей Коненков и простая фабричная девчонка Татьяна Коняева познакомились и полюбили друг друга на арбатских революционных баррикадах в бурные дни 1905 года, едва ли не отдаваясь друг другу под грохот канонады. Красивая, романтическая история в духе социалистического реализма.

А времечко тогда и впрямь было лихое, смутное и хмельное. Студенты и художники пили горькую во здравие японского императора и за упокой «Николашки последнего». Вдобавок головы кружил аромат забастовок. Ранним декабрьским утром того самого 1905 года в мастерскую Коненкова, которая размещалась на чердаке доходного дома, вломились возбужденные приятели:

– Сергей, ты сегодня на улицу выглядывал?