Филе пятнистого оленя - Ольга Ланская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда я увидела его, то не сразу поняла, почему его глаза так мне знакомы. А потом, постепенно, как проявляется на лице крем для автозагара, в памяти всплыло, как он приносил мне подарки на Восьмое марта и, стесняясь дарить их лично, передавал маме любовно слепленных из пластилина медведей. Я презирала его, как можно презирать только тех, кто тебя любит.
Тогда он был маленького роста, меньше всех в классе, и жутко комплексовал по этому поводу. Он плохо учился, рано начал курить, а после восьмого уехал с родителями в Иран. Из Ирана мне долгое время приходили письма, за бытовыми подробностями которых проступало то, о чем он никогда бы не сказал. Чувство, которое нельзя выразить словами и которое можно убить, обложив мышьяком времени, как нерв в больном зубе.
Сейчас он смотрел на меня, и, видимо, уже давно, и смотрел так, что мне вдруг стало понятно, что под титановой пломбой прожитых лет опять зашевелилась боль. А я заметила его не сразу, он сидел в дальнем углу, положив перед собой газету, периодически отпивая из маленькой чашечки кофе. Но заметив, оценила сразу и шерстяную рубашку, синюю с золотыми пуговками, и отливающие золотом часы, и лежащую рядом пачку черного «Собрания» — такого, как курила я. На соседнем стуле небрежно брошены были кожаное пальто и маленькая сумочка.
Я удивилась, спросив себя, не то ли это, о чем я думаю. В смысле, случайно ли меня потянуло вот сюда, и не тот ли он, кого мне так давно хотелось увидеть и кто призван внести в мою однообразную жизнь нечто восхитительно новое. А потом, не желая долго рассуждать, поднялась и направилась к его столику, покачиваясь на каблуках, улыбаясь в ответ на его улыбку.
Он изменился — я это отметила только теперь, подойдя ближе. В лице появилась какая-то жесткость, а в глазах — небывалое презрение к миру. Он встал и поцеловал меня — легко, едва касаясь губами. И, отодвинув стул, указал на него.
— Здравствуй.
— Привет, Дима.
— А я сразу тебя увидел. Глазам своим не поверил — ты стала такой эффектной.
— Разве раньше ты этого не замечал? Только не делай вид, что не помнишь пластилиновых медведей.
— Ну почему же… Медведей помню. Я их неделю лепил — каждого. Лаком покрывал, как в кружке учили.
— Мне было очень приятно.
— Не думаю.
Я рассмеялась. Мне почему-то стало очень легко и весело.
— Ты сейчас чем занимаешься?
— Да так, разным. Сразу и не скажешь.
— Судя по всему, дела у тебя идут неплохо.
— Не жалуюсь.
…Конечно, нам не о чем было говорить. Это обычно для людей, когда-то общавшихся, а потом потерявших связь. Я только сейчас подумала, что это странно — если разговариваешь с человеком каждый день по телефону, находится тысяча тем и нет времени, чтобы все рассказать. Тут времени была масса, однако разговаривать было не о чем. Но лично я не расстраивалась долго, вспомнив, что мне самой хотелось чего-то романтичного, а тут романтики было хоть отбавляй. Это был почти Моэм, или почти Бунин, или кто-то еще, славящийся новеллами.
В этой новелле было два героя, он и она. Случайная встреча в ресторане, всплеск чувства, которое он так старался забыть. Она — равнодушная и холодная, ослепительно красивая. Ничего не значащий разговор. Он, понимающий, что не может ее отпустить вот так, потому что эта встреча — шанс, который подкинула ему благосклонная сегодня судьба. Она — не замечающая его волнения, лениво и привычно благодарящая его за комплименты. Ночь и общая постель, полная его восторгов. Она спящая, и он, сидящий рядом, любующийся ею.
Дальше я даже более подробно все для себя расписала, пока он выбирал, чем меня угостить, копаясь в кожаном меню. Примерно так там было: «Он сидел и смотрел на ее фарфоровое лицо, совершенно белое в свете луны, падающем в узкое окно спальни. Он думал, что то, чего он так давно хотел, наконец произошло, и произошло так, что ему казалось, что прежде он и не жил вовсе. Вся его жизнь до этой восхитительной, божественной ночи была похожа на черно-белую страницу газеты, скомканную и забытую, выброшенную в мусорную корзину. Да, он что-то сделал в жизни, он многого добился, он был богат, его жена была красавицей блондинкой, а в садике перед особняком росли розовые кусты. Но его существование было скучным и бессодержательным, как плохой фельетон, слова в котором складывались из пустых букв, как его годы — из серых, плохо пропечатанных дней.
Он вдруг решил, что не хочет так больше жить. Он не будет спать в полосатой пижаме, он расстанется с женой, он снимет со счета приличную сумму и увезет ее, Анну, в чудесное кругосветное путешествие. Он покажет ей Японию и Австралию, Париж и Венецию, и каждая его ночь будет вот таким вот волшебным подарком. И она будет прелестна в белом платье и соломенной шляпке с синими цветами, она будет пить кофе в открытых кафе, она будет покупать себе самое дорогое белье в самых роскошных бутиках, и ослепительное кружево будет блекнуть на фоне белизны ее тела. Тела, теперь принадлежащего ему…»
Я закурила и продолжила. Теперь, в соответствии с законом жанра, следовало свести пафос повествования на нет. Примерно так: «Она не спала, просто лежала с закрытыми глазами. Она знала, что он смотрит на нее, и ей было приятно. Не так, чтобы слишком, но чуть-чуть все-таки было. Он был забавен и трогательно искренен. Ей казалось, что она знает, о чем он думает. Ей было немного смешно наблюдать за тем, что делает с людьми желание. То самое, которое заставило ее вчера умолять другого мужчину остаться хотя бы еще на час. Роман с ним длился вот уже три года, и он никогда не смотрел на нее так, как смотрел сейчас этот случайно встретившийся сегодня человек. Ей было больно от мысли, что он сейчас с другой, но она знала, что все ему простит, когда раздастся звонок и, открыв дверь, сдерживаемую цепочкой, она увидит его белое пальто и холодные зеленые глаза. Она не сможет сдержать своей радости, и только спасительная цепочка поможет не распахнуть дверь и не кинуться ему на шею, и покрывать поцелуями руки, унизанные перстнями, пахнущие дорогой туалетной водой…
Она думала, что дома у нее сейчас стоят увядшие розы и
