Личный лекарь Грозного царя - Александр Сапаров

– Ефимка, ты мне такие слова – «немерено», «много» – забудь, ты же главный человек там, должен знать, сколько человек перейти хочет, какие ремесла знают, куда посадишь на землю. Чтобы осенью, когда оброк будешь доставлять, все в цифрах подробно было мне записано.

Ефимка посмотрел на меня глазами загнанного оленя:

– Так это, боярин, я же ни счета и ни письма не разумею.

– Ефимка, а меня это не волнует нисколько – крутись, вертись, найди человека или сам выучись. Видел, как Кузьма слова на стенке пишет? А чтобы мне этой осенью весь расклад до единого человека был. Так чтобы я потом в поместном приказе на равных с дьяками разговаривал, и они мне своими бумажками в нос не тыкали. Все понял?

– Все, Сергей Аникитович, все. Да еще хотел сказать, когда купец-то Пузовиков за стеклом приезжал, так он, когда крустал увидел, горькими слезьми плакал, все переживал, что такой товар Иоанн Васильевич в казну забрал.

– Ну а Пузовиков-то все забрал, что обещал?

– Забрал, да еще говорил, что мало, все спрашивал, когда вторую печь ставить будем.

– Лужин, слушай, перестань дураком прикидываться, если мысли есть хорошие – говори, не бойся.

– Так вот, Сергий Аникитович, говорили мы тут с Дельторовым, надо нам дело-то шире ставить, подмастерья уже сами в мастера рвутся, рабочие руки есть. Мы так прикинули, что еще лет двадцать нам и леса на уголь не надо ни у кого покупать, пока свой есть. А что уж дальше будет, один Бог ведает.

– Вот видишь, Ефим, дело хорошее предлагаешь, а ни читать ты, ни считать не умеешь. Так что давай ищи себе помощника грамотного, и потом, когда все расходы посчитаете, мне отправьте. Если понравится, то можете и стройку начинать.

Утром я собирался уже уезжать в Кремль, когда ко мне подошел задумчивый Кузьма:

– Сергий Аникитович, вот со вчерашнего вечера, как ты это слово сказал – «температура», я думать начал, ведь каждый металл или другое что при разных температурах плавится или вот вода замерзает, когда холодно, а как бы это измерить, чтобы не на глаз получалось?

– Кузьма, мне сейчас недосуг с тобой эти дела обсуждать, не до этого мне. Ты вот сам попробуй подумать, как это можно сделать. А вечером я приеду – тогда и расскажешь, чего надумал, а потом уже решим, как и что, дело-то нужное для нас.

Когда приехал в Кремль, меня срочно вызвали к царю. Иоанн Васильевич нервничал, это было видно невооруженным глазом.

– Сергий Аникитович, митрополит Антоний занемог. Лежит в покоях своих и не встает второй день, я сам только что об этом узнал. Слушай, Щепотнев, ты свой язык на замке держишь – это хорошо, так вот я с Антонием часто ссорился, много он крови у меня попил, но не время сейчас митрополита менять. Так что езжай к нему и ежели можешь что-то сделать, то делай. А уж если встанет Антоний на ноги – сам знаешь, я в долгу не останусь, мое слово крепкое.

В ответ я только поклонился и, пообещав сделать все, что смогу, вышел из царских палат.

…У резиденции митрополита стояли монахи. Увидев меня, они без слов расступились и пропустили в двери.

Когда я вошел в темную палату, где лежал Антоний, там почти ничего не было видно. Я попросил сопровождающих зажечь свечи. На кровати полусидел митрополит. Его лицо и глаза были желтоватого цвета. А сам он казался осунувшимся и похудевшим.

«Гепатит?» – была первая мысль.

Я поклонился митрополиту, тот был в ясном сознании и также приветствовал меня.

– Вот уж не думал, что меня ты, греховодник, лечить будешь, – слабо улыбнулся он.

Усевшись рядом с больным, я неспешно начал расспрос, и, похоже, гепатитом здесь не пахло, зато при пальпации живота в проекции желчного пузыря было явное раздражение брюшины.

«Плохи дела, – думалось мне, – интоксикация, пожилой возраст, капельниц у меня нет, эфирный наркоз, все одно к одному, умрет на операционном столе, скорее всего».

Антоний проницательным взором как будто читал все сомнения, написанные у меня на лице:

– Давай рассказывай, Сергий, что ты у меня наглядел?

– Владыко, плохи дела у тебя. Есть под печенью желчный пузырь, так вот полон он камней, и один камень выход из пузыря закрыл, если этого пузыря не снять, то он лопнет – и вскоре умереть придется.

Митрополит пожевал пересохшими губами и произнес:

– Ну а ты, раб божий, что можешь предложить?

– Владыко, могу я предложить снять этот пузырь, только болезнь ослабила тебя, и от дурман-водки моей можешь ты не проснуться.

Антоний поднял глаза на окружающих:

– Все слышали, что Щепотнев говорил? Так вот думаю я, что лучше от дурман-водки не проснусь, а если Господь решит, что жить мне еще нужно, то жив буду. Давай, лекарь, делай свое дело.

Через три часа митрополит, уже раздетый, лежал, привязанный к операционному столу, у меня в больничке. Все подворье было заполнено монахами, которые молились и крестились за здравие Антония. А отец Варфоломей уже служил внеочередную службу в забитой до отказа домовой церкви.

Ну, вот пришел час первого настоящего испытания для меня и моих помощников. Сегодня их у меня было пять человек, стоявших в холщовых балахонах и масках. По моей команде один из них начал давать наркоз. Второй лекарь стоял рядом с подобием мешка Амбу, сделанного из тонких рыбьих шкур. Третий контролировал пульс и частоту дыхания, а четвертый и пятый ассистировали мне. Операционное поле было уже отграничено и обработано йодом.

Я мысленно перекрестился и начал разрез. Выдрессировал я своих помощников хорошо: не успел протянуть руку – как в ней уже был иглодержатель с иглой и ниткой. Быстро перевязав сосуды и просушив рану, я открыл брюшную полость и вручил расширители одному из ассистентов.

Дальше я все делал как на автомате – выделение пузырного протока, его перевязка, перевязка пузырной артерии, и только коротко прошипел сквозь зубы, когда мне дали в руку иглодержатель с шелком.

– Вашу мать, с кетгутом дай.

Затем осторожно выделил сам пузырь из серозной оболочки, выложил его на приготовленную плошку. Когда я начал гемостаз оставшейся полости, мне сообщили испуганным голосом:

– Сергий Аникитович, митрополит дышать перестает.

Я похолодел.

– Давайте быстро, как я учил, маску на лицо – и дышать!

Дрожащими руками мой ученик начал качать мешок.

– Какой пульс, – крикнул я.

– Пока один раз на счет «сто» один – «сто два».

Так, наркоз у нас прекращен, дыхание пока искусственное, я ушиваю операционную рану, оставляю стерильные холщовые тампоны – увы, резиновых дренажей пока нет.

А теперь дышать и дышать – увы, никаких стимуляторов дыхательной и сердечной деятельности у меня нет. Вдруг мне показалось, что впалая грудь митрополита слегка поднялась не во время сжатия мешка.

– Георгий, погоди, не качай!

И на наших глазах Антоний вздохнул сам, затем еще раз, я проверил пульс, который был, по моим прикидкам, уже шестьдесят в минуту.

Постепенно больной порозовел – видимо, артериальное давление немного поднялось. И, похоже, наркоз перешел уже в постнаркозный сон.

Я, в насквозь мокром халате, взял плошку с пузырем, разрезал пузырь скальпелем и вылил содержимое в баночку. Развернув его, я увидел большой пролежень во входе в пузырный проток. Да, еще немного – и перитонит старику был бы обеспечен. Мои же ученики с удивлением впервые в жизни смотрели на желчные камни.

Когда я вышел из операционной, на меня уставились колючие взгляды нескольких сановитых монахов.

– Пока все хорошо милостью божьей, – сказал я, – все, что нужно, сделал. Теперь надо только молиться Господу, чтобы даровал нашему митрополиту выздоровление.

Пришлось проявить настойчивость, поскольку митрополита не хотели оставлять у меня. Но с этим решилось очень просто – я сказал, что в таком случае за все последствия подобного действия будет отвечать тот, кто это решил, и все монахи сразу потупили свои взоры. Так что, оставив несколько человек для ухода и присмотра, все остальные разъехались по своим местам обетованным. Я же остался наблюдать за все еще спящим митрополитом. К сожалению, доверить кому-либо наблюдение я еще не мог. И мне предстояла бессонная ночь. Антоний долго не просыпался, но все же наконец открыл глаза и первым делом, болезненно скривясь, прошептал:

– Ну как все прошло?

– Владыко, все милостью божией пока хорошо, вот испейте воды прохладной. – И я поднес стакан с водой к губам митрополита, тот мелкими глотками выхлебал его и устало закрыл глаза.

Два монаха, сидящие рядом на скамье, бдительно следили за моими действиями. Мне же оставалось только сесть рядом с ними и присоединиться к их молитве. Антибиотиков у меня не было, ничего у меня не было, и мне, как и всем остальным, оставалось только уповать на небеса.