Мой папа Штирлиц - Ольга Исаева

Маминым родителям удалось пережить сталинский террор, уйдя в подполье, однако страх преследовал их всю оставшуюся жизнь. Кроме того, существовала в семье тайна, о которой бабушка рассказала маме лишь незадолго до своей смерти.

Старший дедушкин брат Костя – герой Гражданской войны, вернулся с фронта с орденом Красного Знамени, но без левой ноги. Несмотря на инвалидность, он закончил рабфак, институт и вскоре стал видным начальником на Московской железной дороге. Однако долго ему руководить ею не пришлось, так как всего через пару лет он отправился по ней в Сибирь под конвоем, в задраенном телячьем вагоне. С тех пор о нем не было ни слуху, ни духу.

Дедушкины сестры – работали на ЗИЛе. Чтобы не отправиться вслед за Костей, им пришлось неоднократно публично осуждать его в печати и даже отказываться от родства с ним. Дед же, наоборот, порвал отношения с сестрами, а от брата не отказался, и много лет они с бабушкой чутко прислушивались к тяжелым шагам по коридору, ожидая ареста.

С тех пор и до самой смерти бабушка не изжила своего страха перед внезапным стуком в дверь и появлением на пороге милиционера, но относилась к нему с юмором, или как она говорила с “умором”.

Я, в отличие от бабушки, милиционеров не боялась, я их уважала, зато крепко боялась пожаров. В казарме пожары случались раз в полгода, как минимум. Почти всегда ночью. То по пьяной лавочке забудут загасить папиросу, то оставят керосинку гореть на всю ночь, а, идя в туалет, невзначай заденут, да мало ли что может вызвать пожар в перенаселенном, насквозь протрухлявившем доме. Каменные стены строились на века, а вот деревянные внутренности горели быстро, азартно. Как-то на моих глазах до тла выгорела соседняя казарма. Округу, прежде именуемую “англичанкой”, так как при Морозове здесь жили английские специалисты, сразу же переименовали в “Сталинград”, и долго еще на меня наводили ужас черные, дымящиеся руины, долго еще пахло гарью, а погорельцы годами ютились по три семьи в одной комнате в деревянных бараках с “удобствами на улице”. Их жалели, собирали деньги им в помощь. Бабушка доставала из загашника, куда она откладывала себе на похороны, заветную трешку. По тем временам, а особенно для нас, это были деньги – ведь мы жили на мамину зряплату, бабушкину пенсию, на которую “пальта не пошьешь, а вот хлястик справить можно”, да на мои алименты, которые мама иронично называла “последний дар моей Изоры”. Все вместе это составляло едва ли не половину среднего заработка ткачихи, но бабушка трешки не жалела, она была оченно сопереживательная.

На случай пожара к батарее у нас под окном была привязана толстенная веревка, по которой, по идее, наша на ладан дышащая бабушка должна была спуститься со второго этажа на землю. К счастью этого никогда так и не случилось. Узлы с вещами выбрасывали, было, а вот до бабушки, слава Богу, дело так и не дошло.

Помню, среди ночи раздается страшный стук в дверь – пожар! Мама мощным рывком берет меня на руки вместе с одеялом и выносит в заполненный удушливым жирным дымом коридор. Там – шум, гам, давка страшная. Горит комната в противоположном крыле. По единственной центральной лестнице она стремительно спускается вниз, во двор, заполненный полуодетыми перепуганными людьми и оглушительно орущими пожарными, орудующими тугими брезентовыми шлангами-”кишками”, сажает меня в беседку на лавочку и убегает спасать бабушку. Как же мне было страшно и одиноко тогда! Этот страх был со мной с тех пор каждую ночь, все детство.

Как-то раз во время пожара у нас украли все теплые вещи. Пока мама выносила меня во двор, бабушка, как и положено было, увязала несколько узлов: с теплыми вещами, книгами, документами, прочим скарбом и начала было выбрасывать их в окно. Выбросила первый узел, вдруг видит – какие-то мужики хватают его и дают деру, а один, вежливый: “Спасибо, – говорит, – бабуся”. Только их и видели.

Стараясь утешить бабушку, мама говорила: “Черт с ними, со шмотками. Как-нибудь перезимуем. Там и красть-то нечего было – две шубы на рыбьем меху. Счастье, что документы не уперли, а то куковали бы мы с тобой, мама, без паспортов”. Но бабушка крепко сокрушалась по поводу своего старомодного пальто с широченными плечами, которое ей еще дед построил и обвиняла в краже писателей:

– Специально караулили, чтоб отомстить. Эх, будь я поздоровей да позадиристей, собственноручно открутила бы их самописки позорные.

Дедушку я помню плохо. Единственное мое воспоминание о нем – он сидин на старомодном диване с высокой спинкой и круглыми валиками по бокам, а я играю с его носом. Нос – краник. Я подставляю зеленое с цветочками игрушечное ведерко под нос и то включаю воду, то выключаю ее.

Мне было два года, когда он умер. Я звала его Деданя, а соседки называли его на русский лад Давыд Мойсеич, упоминая, что был он “мущина виднай – красавец, хоть и яврей, конешно”. Судя по всему, дед был большим ловеласом или по бабушкиному определению “любил почертить хером по дорожке”. Однажды я подслушала, как бабушка рассказывала маме историю их с дедом знакомства:

– Девка я была хоть куда, огневая, бедовая – чисто прынцесса. Женихи вились вокруг – что твоя мошкара. Вдруг приезжает к нам в деревню етот яврейчик субтильнай агитировать ехать в город на фабрику работать. Идейнай – хоть прикуривай. Ну наши-то его в первый же вечер и приголубили оглоблей по башке.

– Иду ет я с гулянки – провожатых не любила, больно мать строгая была – иду ет я, слышу: хтой-то в кустах стонеть. Гляжу – красавчик наш писаный весь в крови и соплях запутался. Пришлось на руках его домой несть – выхаживать. Ну не домой, в сарай, мать уж больно строгая была. Дак ведь, как не быть строгой, коль шестерых девок надо замуж отдать.

Ну, дак я его и выходила, а ен меня, выходит, сагитировал, так что я через пару недель чуть не с голой жопой в городе очутилась.

По-первяни насмотреться на меня, конешно, не мог. Иной раз до ветру сходить не пущал – так скучал по мне. Потом поутих... А уж как дети пошли – кочергой домой не загонишь. До самой смерти хорохерился. Такая уж видать их порода кобелиная. Да и бабы, что твоя “дикая дивизия” ателье день и ночь караулили. Бог ему судья, конешно, но от меня ему, небось, и на том свете прощения не будет.

– Мам, а за что ж его бабы-то так любили? Вроде он и ростом не вышел, да и вообще...

Бабушка мрачно заключала: “Мал клоп – да вонюч!”.

Сколько я себя помнила, бабушка всегда болела. Мне казалось, что она всю жизнь так и будет болеть, но никогда не умрет. Мне даже в голову не могло придти, что когда-нибудь страшное слово “смерть” свяжется с ее вечным для меня родным, властным обликом, и что когда-нибудь она просто исчезнет из моей жизни. Мне было уже шесть лет. Мама мной гордилась, так как я, по ее мнению, была “чрезвычайно развитым ребенком”, то есть читала, рисовала, знала наизусть много стихов и песен. Я была такая “деловая”, что даже сама ходила в детский сад и обратно. Перед уходом бабушка мне строго наказывала: “Улицу-то переходи осторожно, не спеши, помни – лучше пять минут быть трусом, чем всю жись покойником”. Нужно ли говорить, что я была довольна тем, что мне удалось, наконец, выбраться из-под ее строгой опеки. Теперь можно было гулять по улицам, играть во дворе с ребятами в любимую игру “на-земле-не-стоялушки”, можно было искать деньги, и, если найдешь три копейки – выпить квасу, а, если десять, то хватит на мороженое за девять и еще останется копеечка на газировку без сиропа. Мороженое я всегда приносила домой растаивать, холодное мне есть не разрешали. Растекшееся по блюдцу белое, пористое “молочко” с размокшими вафлями мы всегда честно с бабушкой делили пополам.

Как-то раз я вернулась из детского сада позже обычного – старшие девчонки взяли меня с собой посмотреть на пожар хлопковых складов. Я смотрела на кудрявый дым, дышала гарью и не разделяла всеобщего радостного возбуждения. Кроме того, я ломала себе голову над обрывком разговора, услышанного в толпе.

– Ну, Михеича теперь точно посадят!

– Это еще бабушка надвое сказала, могут и не посадить, но по головке уж точно не погладят.

– Посадят, за халатность посадят!

Я поискала девчонок, которые вдруг куда-то подевались, чтобы спросить, какая такая бабушка, и что такое халатность. Я даже представила себе детсадовского завхоза – единственного мужчину носившего халат – синий, сатиновый, с нарукавниками. Девчонок нигде не было, на дым смотреть было скучно, дома явно за опоздание по головке не погладят. Что бы там их бабушка ни говорила, моя строгая бабушка может устроить такую головомойку, несмотря на свою вечную халатность и даже ночнорубашечность, что мало не покажется.

Уныло я побрела домой. С порога стало ясно, что у бабушки приступ. Немного даже обрадовавшись, что головомойка временно откладывается, я, как всегда, сбегала за Максимовной. Домыв посуду, та пришла. Нитроглицерин не помогал, я сбегала за Лидкой, через час приехала “скорая”. Кто-то вызвал маму с работы.