Вышиванка для Маугли - Игорь Судак

- Да. Мало того, те, кто этому противоборствуют, должны быть наказаны.

- А если большинство проголосовало, что все должны учиться на украинском?

- Не имеет значения! Есть вопросы, которые голосовать нельзя. Нельзя, например, голосовать на ком кому жениться. И даже если 99 процентов граждан Украины решат, что я должен жениться, например, на бабке Параске, то я пошлю всех нах и выберу ту женщину, которую люблю я и которая любит меня. Нельзя голосовать, в какого Бога мне верить, что мне есть и пить и, конечно же, на каком языке мне говорить и получать информацию. Потому что всё это – мои личные неголосуемые права, которые выше интересов любых общественных групп, даже всего мира! И то же самое касается прав каждого.

Карпуха вскочил со своего места, подошел к Прокопчуку и крепко обнял его.

- Брат! Я счастлив! – сказал он. – Честно скажу – не ожидал. Ты теперь знай, если хоть один гад хоть где-то хоть в чем-то нарушит твои этнические права, например, посмеется над одеждой, то помни – я на твоей стороне! Потому что сила, брат, не в правде – правда у каждого своя. Сила, она - в равенстве.

Под вечер Богдан уехал. А утром на следующий день ко мне домой завалился сияющий Карпуха с ящиком «Закарпатского» коньяка и двумя коробками «Львовских» конфет.

- А почему две? Мы же про одну договаривались.

- А это бонус тебе. За то, что не позволил мне окончательно разочароваться в человечестве. А то я уже, и в самом деле, начал думать, что всё безнадёжно и мир погибнет из-за всех этих варваров. Жалко мне эту планету – сил нет. Я рад, что ошибался, но теперь знаю - нацыки всё-таки могут становиться людьми.

- Да ладно, всё в порядке. Садись, отметим спасение Земли, - усмехнулся я.

- Нет, я пойду. Мне, знаешь, просто жить легче стало – и настроение такое, что поднять его еще выше даже коньяк не сможет. Кстати, узнай, когда у твоего дрогобычского товарища день рождения, я ему подарю самую красивую вышиванку – от всего сердца. А то я с ним тогда немного при встрече перегнул.

Карпуха ушел. У меня тоже весь день было замечательное настроение. А вечером позвонил Прокопчук. Он сказал, что доехал нормально, а потом, сделав паузу, добавил:

- Игорь, ты меня извини, я сначала не хотел говорить, но не могу держать в себе. Я ведь вчера сказал неправду.

- Где? Какую неправду?

- Ну тогда, в кафе - Карпухе. Понимаешь, я всё-таки считаю, что украинцы в своей стране должны иметь небольшую фору, ну хоть на десять копеек, ну хоть на копейку, но должно быть у них преимущество. Иначе несправедливо получается…

Я не поверил в то, что услышал. В какой «своей стране»? Какую еще «фору»? Я не знал, что сказать. И только спросил:

- Почему же ты говорил не так, как думал?

- Я не хотел тебя огорчать, - тихо ответил он. - Ты мой друг – я понял, что вы поспорили, - и мне не хотелось, чтоб ты проигрывал. Я решил тебе подыграть. Извини, что так получилось…

- …

Я сидел на стуле и смотрел на ящик нераспечатанного коньяка. И что теперь делать? Звонить Карпухе? Но странное у нас выходит с ним пари. Я проиграл, но получил приз. Теперь, если я отдам приз назад – огорчу выигравшего. Если не отдам, промолчу – получится, что обманул. Вот ситуация. Я вздохнул, поднял ящик с коньяком и задвинул его далеко на антресоль. Что ж, тогда остается один выход – продлить пари дальше, никому об этом не говоря. Но уже не на месяц, а как получится. Пока не найду я ему человека, воспитанного в среде националистов, но сумевшего преодолеть эту дикость и стать потом цивилизованным. Таким, для которого личность станет выше, чем нация…

Вот только где?

2. Вышиванка навыворот

История одного "счастья"

- Я попрошу при мне, пожалуйста, Украину ни Малороссией, ни Хохляндией, ни, тем более, Хохломундией не называть! – вскочил со своего стула прапорщик Пузырёв, покрасневший от возмущения и от выпитого. – Как вы смеете так насмехаться! Что вы знаете о ней? О ее людях? Да если мир это квартира, то Украина в нем - уютная комната отдыха, в которой звучит дивная певучая речь. Если мир - накрытый стол, то Украина – самое вкусное и сытное блюдо на этом столе. Если мир - это единый организм, то Украина – это его …

- Целлюлит! - выкрикнул кто-то, и подвыпившие офицеры с новой силой грохнули и дружно покатились со смеху. Один старлей аж мокнулся лицом в салат и хохотал прямо в нем, не в силах поднять головы. Другие просто плакали или мычали, даже не пытаясь произнести ни слова.

Вообще офицерская пьянка - это что-то удивительное. Особенно когда перевалит зенит. Любая фраза кажется смешной, любой жест – неприличным, а любая шутка – шедевром. И всегда находится кто-то, на кого обрушивается девятый вал гомерического веселья. На этот раз такой жертвой оказался прапорщик Юрий Пузырёв со своей просто фанатической любовью к Украине. Его товарищи искренне не понимали, как он коренной россиянин, родившийся и выросший на Дальнем Востоке, человек, который не был ни разу западнее Томска, вдруг так страстно и так самоотверженно мог запасть на всё украинское.

Эта его любовь и на трезвую голову выглядела забавно. А что говорить, когда под водочку да в сугубо мужской компании… Капитан Кафтанов, первым справившийся со спазмами, сумел выдавить вопрос:

- Юра… а если… мир… это… мусорная свалка?

- Тогда Украина – проросший сквозь неё нежный цветок! – ответил Пузырёв. - Да вы только послушайте, как эта мова звучит: «Як умру, то поховайте мене на могилi…!»

Тут даже я, рядовой солдат, зашедший к ним в офицерскую комнату с донесением, не смог сдержать улыбки – уж лучше бы прапорщик промолчал. Да он уже, видимо, и сам это понял, потому что некоторые его сослуживцы уже сползли со стульев и сидели, трясясь прямо на полу. Он махнул рукой, взял свой китель и, пошатываясь, вышел, хлопнув дверью.

- Мову он украинскую любит, - смеялся Кафтанов. – Тоже мне - русский человек. Язык надо любить! – и обернувшись к закрытой двери, крикнул: - Запомни, прапорщик, – язык он до Киева доведет, а мова - только до Львова! Родятся же такие…

Под занавес Союза я служил в армии и какое-то время прапорщик Пузырёв был моим непосредственным командиром. А так как я был в гарнизоне единственным из Украины, то он нередко просил меня рассказать о ней - об украинских девушках, обрядах и песнях. И слушал меня он, раскрыв рот, ловя каждое слово, а иногда даже записывая. Особенно ему понравилось, как красиво звучит на украинском: «Я тебя люблю!», и он просил меня дать адресок хоть какой-нибудь украиночки для переписки. Пузырёв однажды признался, что в его жилах есть тоже украинская кровь - ему прабабка в детстве рассказывала, что ее мама был родом из Жмеринки. Вот, говорил он, видимо, гены долго-долго копились, а через ряд поколений прорвались и выплеснулись наружу. «Бывает… - думал я, слушая его. – В армии и не такое увидишь».

Но всё это – и армия, и прапорщик, и его странная тяга - было очень и очень давно, и многое с того времени изменилось или просто исчезло. Сначала растворилась в прошлом моя страна, в которой я родился, потом в лету кануло мое тысячелетие, оставшись только в паспорте, и вот уже практически полностью поколение ветеранов, звенящее орденами и медалями, тихо и смиренно сменилось новым поколением, звенящим мобилками.

Я очень редко вспоминал своего армейского начальника – лихие девяностые, а потом оранжевые нулевые как-то очень настойчиво заставляли жить жизнью сегодняшней – в суете и круговерти будней. Поэтому пару месяцев назад, столкнувшись на Крещатике с ним нос к носу, сказать, что я был удивлен, это не сказать ничего. Я его узнал сразу – есть люди, которые сильно не меняются, – тем более, он был всегда очень похож на одного комедийного актера.

- Прапорщик Пузырёв! – вырвалось у меня. Он вздрогнул и вгляделся. И несмотря на то, что я, в отличие от него, стал заметно крупнее, – он вспомнил меня - я ведь был с Украины, которую он так боготворил и любил.

После взаимных удивлений и восклицаний мы направились в ближайшее кафе - нам было что рассказать и что поворошить в памяти. За дружеским чаем я узнал, что его давняя мечта «постоять на берегу Днепра» осуществилась всего-навсего три дня назад. Выяснилось также, что Пузырёв, прослужив на одном и том же месте, недавно уволился в чине старшего прапорщика. И еще он поведал мне, что ему из-за своей страсти к далекой «нэньке» пришлось за это время столько всего пережить, что ни в какую не сопоставимо с теми шутками и насмешками над ним, которые я слышал лично. Особенно за последние три с половиной года – после победы Великой Ноябрьской Помаранчевой революции (так Пузырёв называл массовое умопомешательство в Киеве).

Принимать или не принимать оранжевый неконституционный переворот для прапорщика даже вопрос не возникал. В те безумные дни он у себя в далеком заснеженном гарнизоне не расставался с маленьким радиоприемником и через эфир жадно, как рыба на берегу, впитывал дух далекой свободы. «Майдан встал!» - шептал он беспрерывно, не обращая внимания, что ему вслед крутят пальцем у виска его сослуживцы-сибиряки. Пузырёв как только мог выражал свое сочувствие и поддержку далеким хлопцам. Он купил себе неуставную оранжевую майку и такого же цвета трусы и не снимал их до самой инаугурации всенародно избранного. А ещё он послал посылку с теплыми вещами мерзнущим в намётах революционерам с адресом: «Украина. Майдан. Ющенко – так!», которая спустя полгода вернулась назад с кучей разных штемпелей и нарисованным на ней синим фаллическим символом. Одним словом, национально прозревшая Украина имела во глубине России такого верного и бескорыстного своего сторонника в тылу москалей, что Президент, узнай он о его существовании, обязательно бы придумал и вручил ему какой-нибудь особый орден и пригласил бы героя к себе.