Золотые россыпи (Чекисты в Париже) - Владимир Винниченко

— Чекистка? Женщина?

— А что вы себе думаете? Это неплохая идея. Я вам ручаюсь, что через неделю она будет любовницей Гунявого. Ну, а вы сами как известный, хе, непротивник женщин отлично понимаете, что может хорошенькая женщина. Ой-ой!

Улыбка Финкеля становится и тёплой, и скорбной.

— А она красива, эта Соня?

— Хе! Ллойд-Джордж выложил бы перед нею все свои секреты, не то что какой-то там Гунявый! Живёт она под именем Наталии Кузнецовой. Можете проверить.

— Гм! Это скверные обстоятельства.

— А вы думаете, мне хочется танцевать от них? Я сейчас ломаю голову, где найти такую женщину, чтоб парализовала эту Соньку, чтоб оттолкнула Гунявого от неё. Конечно, где же и искать, как не в Париже. Слава Богу! Если б у меня было столько тысяч, сколько их здесь. Но в данном случае всё несколько сложнее. Есть у меня на примете одна дамочка. Но, боюсь, с нею дело не выгорит.

— Девушка?

— Нет, не девушка. А кто именно, неизвестно. Была когда-то замужем за офицером, но его убили на войне что-то через месяц после свадьбы. Выходит, вроде бы вдова. Но лет восемь уже живёт с одним типом. То ли он ей муж, то ли любовник, то ли родственник, то ли что-то ещё, понять трудно. Вроде бы муж. но у него на глазах она заводит романы с другими.

— Ну, так с этой стороны, значит, никаких препятствий не будет. А красивая?

На этот вопрос Финкель улыбается гордо и самодовольно.

— Прокоп Панасович! О Финкеле можно без опаски сказать, что он столько же понимает в химии, сколько блоха в философии Канта. Но упрекнуть его, что он не способен отличить красивую женщину от дурнушки, — это всё равно, как упрекнуть Бога, что он не в состоянии отличить грешника от святого. Там одни глаза чего стоят! Вы когда-нибудь видели фиолетовые глаза?

— Синие, хотите сказать?

— «Синие, синие»! Фиолетовые, я вам говорю! Две большие фиалки. Вот какие глаза! А волосы? Нестриженая. И какие волосы? Ниже колен. Как распустит, так прямо тебе русалка. А цвет лица? Ах. Боже, сердце замирает! Нежный, ровный, благородно белый. И чёрт её знает, как она сохранила его в этих эмигрантских скитаниях, в дебошах и романах.

— А на романы легка?

Финкель лукаво щурит глаз в ответ на явное оживление и интерес в глазах Крука.

— Что? Вы уже готовы оказаться на месте Гунявого? Нет. хоть и легка, но вы уж пока что удовлетворитесь своим гаремом. Эту мы пустим в оборот. Единственный дефект: вульгарна. Не физически, конечно. В том как раз и трагедия, что страшный контраст психики с физикой. Физически так изящна, изысканна, благородна. Губы такие детские, невинные, что становись перед ней на колени и молись, как на Мадонну. А как заговорит да ещё выпьет, каюк, всё впечатление пропадает. При ком угодно может выругаться едва ли не матом. И в разговоре все такие простецкие, вульгарные слова! Поэзии, знаете ли. нет! Поэзии! Нет, знаете ли, этакой женской загадочности, игры, тонкости. Даже грустно, я вам скажу. А не глупая женина. Совсем не глупая. Так временами остроумна и остра на язык, так цветиста.

— Ну, ладно. А почему же. собственно, с нею может не получиться?

— Почему? А потому, что не выдержит конкуренции с Сонькой. Э. Сонька не проста! Окончила даже какой-то университет. Кроме того, коммунистка, идейная, убеждённая. С психологией. Может так подойти к Гунявому, что полностью окрутит. Тут как раз нужна тонкость, игра. Надо ударить по воображению этого чекиста. Недостаточно в первый же вечер пойти с ним в постель. Дело не в этом. Надо брать его вглубь. А сможет ли наша Лесечка со своей повадкой? Вот разве что она чуть-чуть актриса. Хочет даже играть в кино. Но одно дело — кино, а другое — жизнь. Да и захочет ли она сама взяться за это дело?

— А почему не захочет?

Финкель с упрёком склоняет голову на плечо.

— Ну, как же. почему? Ей же нужно сказать, кто он? Ведь даже проститутка не захочет иметь роман с чекистом. А тут женщина интеллигентная, да ещё, может, чекисты расстреляли кого-нибудь из её близких.

Крук равнодушно-сонно прихлёбывает кофе.

— Значит, надо только получше заплатить.

— Ну нет. Прокоп Панасович, в таких делах иногда не помогает и самая высокая плата.

Крук неохотно, пренебрежительно кривит толстые губы.

— Не знаю. Случаев таких не помню. Всё зависит только от суммы. Купить можно любого. Любого, без исключений. Самый святой и самый нравственный станет целоваться и обниматься с какими угодно грабителями, убийцами и преступниками. Ещё и уважать будет. Уверяю вас. Пустой вопрос. И ваша Леся согласится, и муж её, или любовник, или брат, или кто б он там ни был. И кажется мне, что прежде всего нужно поговорить с ним. Когда должен приехать Гунявый?

Наум Абрамович хочет ответить Круку на его весьма неделикатную в отношении самого Финкеля сентенцию. По себе судить всех — слишком смело. Но что спорить с каким-то Круком? Ему необходимо верить, что все такие, как он. что он не хуже остальных и что его даже чтут.

— Получил телеграмму, что послезавтра утром Гунявый будет в Париже.

— Так вот что. Наум Абрамович, я принимаю участие в этом деле. Обязуюсь ассигновать до ста тысяч. Обо всех деталях поговорим потом. А теперь предлагаю сразу же поехать к этой Лесе и всё выяснить. Если не получится с ней. быстрее искать другую. У меня тоже есть одна на примете. Платим, и айда!

«Платим» сказано просто так. для проформы. Крук знает, что расплачиваться будет он. Такого тона придерживаются с ним все его знакомые. За всех и везде платит Крук. Наворовал денег — пусть платит.

Наум Абрамович натягивает потёртое пальтецо, берёт под мышку портфель и ждёт, пока Крук расплатится за себя и за него.

Хмуро выложив деньги, Крук без помощи Финкеля надевает своё английское пальто, о чём-то размышляя.

— А как зовут этого мужа или любовника Леси?

— Микола Трохимович Терниченко. Бывший офицер русской армии, потом старшина украинской.

— Бедствует, конечно?

— Разумеется.

— Тем лучше. Кстати, Наум Абрамович. Вы говорите, что ваши материальные обстоятельства несколько… швах?

Финкель уже предчувствует что-то, и на лице его проступает тёплая улыбка.

— Да хорошенько паршивы, Прокоп Панасович.

Крук слишком сосредоточенно застёгивает пуговицы, не глядя на Финкеля.

— Если хотите, я мог бы дать в нашем банке какую-нибудь должность мадемуазель Нине. Вы, кажется, когда-то спрашивали меня. Свободной должности и теперь нет, но, если уж мы компаньоны, можно что-нибудь придумать. Гонорар, конечно, будет приличный.

Наум Абрамович растроган.

— Узнаю Крука: сразу же активность и размах! Сердечно благодарю, Прокоп Панасович! Сердечно благодарю!

— Мадемуазель Нина знает машинку?

— Вы спросите, чего моя дочка не знает. Дактилографию, стенографию, французский язык, немецкий язык, по-английски читает, по-итальянски поёт, по-американски танцует. А сама ребёнок. Вот вам всё досье моей дочери.

— Прекрасно. Пока что она будет работать в моём кабинете как мой личный секретарь. А там… увидим. Работу можно начать хоть с завтрашнего дня.

— Отлично! Завтра же в девять часов Нинка будет у вас. Представляю, как возгордится теперь девчонка!

Крук озабоченно натягивает перчатки.

— Но вот что, Наум Абрамович… Если можно, мадемуазель Нина не должна знать никаких грязных легенд об истоках моего состояния и тому подобного. Это подрывает авторитет учреждения, где она станет работать.

Финкель удивлённо и как можно выше поднимает брони.

— Легенды? Какие легенды? Ни моя семья, ни Нина, ни я не знаем никаких легенд. Нам известны только истина и реальность: человек глубоким умом, гениальной энергией, творческой интуицией завоевал себе положение в мире. Voila![5] Вопрос: надо, чтоб ваши служащие это знали? Скажу откровенно: моя Нина знает эту легенду о вас.

Вместо ответа Крук молча протягивает руку Финкелю, и они обмениваются крепким рукопожатием. Он впервые без неловкости и глухого раздражения вспоминает непонятный долгий взгляд девичьих зеленоватых глаз. Впервые при мысли о нём в грудь ударяет сладкий холодок и во веем теле возникает знакомое предчувствие завтрашней встречи.

— Ну прекрасно! А теперь к нашей красавице Лесе! Быстро!

Наум Абрамович с улыбкой видит, как сонная солидность Крука сметена оживлением и неожиданным блеском в глазах. Правду говорят о Круке, что он живёт только тогда, когда ворует деньги и вынюхивает женщину. Всю же остальную жизнь пребывает в тяжёлом сне. Действительно: его разбудило одно упоминание женского имени. А что же будет, если он увидит Лесю? Не хватает хлопот ещё и с этим.

Наум Абрамович мягко, под локоток усаживает Крука в авто и сам озабоченно втискивается за ним.

А дождь длинными кнутами хлещет мокрый, чёрный, раскрашенный светом огней тротуар.

Вот у соседей напротив засветились окна. Свет, перебежав под дождём узкую улочку (сколько улочек перебежала она девочкой в Полтаве), уютно и тепло устроился в уголке под потолком. И в тёмно-серых сумерках становятся различимее неуклюжий шкаф, чёрная дыра камина, обшарпанный умывальник — вся их убогость, вся чуждость, вся осточертелость. Почему-то какая-то Франция, какой-то Париж, какая-то старая вонючая гостиничка. И эта широченная, в буграх кровать, это лежание часами в сером мраке, в застоявшемся, кислом духе человеческих испарений, собранных за десятки, а может, и за сотни лет.