Последняя игра в бисер - Ина Голдин

Случилось это после того, как отправили очередную партию. Сопляк снова оказался во внутренней страже. Ребята в такие дни боялись к ним заходить, хотя эльфы вели себя так же спокойно, как и всегда.

И опять играли. Раскладывали на широкой мраморной столешнице мелкий разноцветный бисер, откуда только ни набранный — эльфы выплетали его из кос, разрывали яркие браслеты-фанне на запястьях, выковыривали из вышивок на рубашках. Больше всего, конечно, вышло бы из поясов, но пояса с них сняли сразу, когда привезли. Бисер этот тоже хотели конфисковать, но сверху пришло распоряжение — с пленными обращаться «учтиво», так что до дела не дошло. Обычно Сопляк не видел на столе ничего, кроме неумело выложенных узоров, и смысла игры не разбирал. Но теперь — то ли свет падал как-то удачно, то ли Сопляк нагляделся уже на этот бисер и наконец понял игру — но ему вдруг показалось, будто он понимает, что именно строит старший эльф. Он затаил дыхание — и тут вошел кто-то из ребят, хлопнув дверью; порывом ветра бисер сгребло со стола, раскидало по полу. И Сопляк не думая кинулся подбирать — так ему не хотелось, чтоб пропадала та картина, которую он почти увидел.

И тут же он сам себе стал противен. Ползает тут перед врагами, точно как раб у высшей расы…

Он был зол, выбираясь из-под стола, но старший эльф вежливо улыбнулся, подал Сопляку руку и — тот опешил — кивком предложил сесть за стол. У других игроков лица были нечитаемые, как всегда. Застигнутый врасплох, Сопляк сел на скамью, и эльф подвинул к нему горстку бисера.

Остальные недоумевали, но не выказали бы этого: Энвель теперь — Старший из Старшей ветви, он знает, что делает.

— Вот это — лунный бисер, — указал он человеку на крупные серебряные бусы. — А вот это — солнечный, он мельче… Этот дало море — тяжелые, темные бисерины, будто бы с прилипшим песком. А это — янтарь, что бывает около берега. А вот этот…

Человек смотрел во все глаза. Трогал, перебирал, будто пробовал цвет не только глазами — пальцами.

Энвель подумал, что для своей расы человек молод. Ну вот — как его младшие, как Фингар или Лиадан…

А они глядели, и недоверие сменялось потихоньку интересом.

Человек что-то сказал. Потом, не без труда, выговорил на эльфийском — как выцарапал:

— Как… играет?

У Энвеля впервые спросили — как играть. У его народа это было в крови. Он задумался и понял, что вряд ли сумеет объяснить человеку. Для кого-то это — игра красок, для кого-то — музыки, но чаще образов, воспоминаний о том, что было, или о том, чего никогда не было, или — так у младших — о том, чего хочется, а силы сотворить — не хватает. Главное же — то, чем такая игра может обернуться, если вдруг и образы, и воспоминания, и краски, и музыка сложатся воедино — он и права не имел объяснять.

— Подумай о красивом, — сказал эльф. Он произнес гораздо больше, может быть, он и вообще не то сказал — но Сопляк понял его именно так. Он смотрел на бисер с каким-то забытым детским удовольствием — дети всегда так смотрят на яркое. Ему вспомнился витраж, который он так любил, в маленькой церквушке Байлеглас: святая Брид в синем одеянии, с красными четками; Сопляк принимал их за гранатовые зернышки. Рука сама потянулась к синим бисеринкам, хоть он и понимал, что ничего похожего на тот витраж из них не выложит. Но вот пальцы эльфа подбросили несколько стекляшек, уложили, подправили — и будто руки святой Брид в синих рукавах возделись над ними, как раньше, укрывая от опасностей. Сопляк услышал чаек, кричащих за витражами, и отголоски хора. Где-то совсем близко запахло морем. И хор зазвучал полнее, громче, так что Сопляк оглянулся — кто поет? Но тут невысокий эльф в ожерелье из ракушек выкатил несколько бисерин, повертел в пальцах — и на совсем родном море закачалась лодка…

Это было какой-то детской глупостью, безумием — брать в игру человека. Но у чужого получилось; мало того, с его присутствием игра оживилась. Даже те, у кого сил на узоры уже не было, теперь перекатывали пальцами стекляшки, крепко задумавшись. Энвель занес пальцы над разноцветной блестящей смесью на столе. Как будто над струнами. Струны он и вспомнил — не глухой потерянный напев лютни Ривардана, а ликующую капель, что звучала здесь же — когда-то на Весенних танцах.

Правду говорят, бисер — игра для стариков, игра воспоминаний. Но вот же прозвучала арфа, как над ухом, — и тут же взвились в воздух и стали складываться в узор разноцветные бисеринки, и выплыла из ниоткуда та самая башня, наполненная песнями и смехом.

А Фингар уже сжимал и разжимал ладонь, готовый продолжить; всего несколько бисерин, передвинутых с места на место, — и рядом с башней вырастает ясень, облитый луной… Фингар, который видел Тир Финшог только разрушенной, а дерево — засохшим… Друзья его радостно засмеялись, и струна будто зазвучала громче, черпая из памяти давно забытые мелодии.

Сопляк очнулся внезапно: ветер погас, башня исчезла — и вскочил, едва не опрокинув стул. Эльфы посмотрели с сожалением. Свои смотрели тоже, уже повытаскивав сабли, и Сопляк с упавшим сердцем подумал — ну все, жди неприятностей.

Дождался. От дядьки Ротгара влетело, конечно, но этим дело не кончилось. Через день снова приехал южанин, но один. И комендант, вечером вызывая Сопляка на разговор, шипел:

— Ты что там натворил, чтоб тебя мотало?

Южанин не выглядел рассерженным. Он увел Сопляка из казармы, к длинной поваленной сосне, куда ребята обычно ходили курить. Сейчас там никого не было — поздно, все, кто не на службе, уже по койкам…

Южанин вытащил дорогой портсигар, протянул.

— Возьми, солдат. Не век тебе Ротгаровой дрянью травиться…

— Спасибо, вашродие…

— Дядько Ротгар небось вас тоже за выпивкой гоняет?

— Никак нет, вашродие. Комендант Ротгар очень строгий и никогда не нарушает устав.

— Ладно лапшу на уши вешать, — отмахнулся южанин. — Я ж сам под ним служил когда-то, вон Ревгвенн брали… Хороший он мужик, так-то…

Сопляк молчал. Не его дело — начальство судить. Тут уж судьи всегда найдутся.

— Тебя как звать? По-настоящему?

— Шон, вашродие. Из Байлеглас.

И опять вырвалось это «г» впридышку, как он ни пытался от него избавиться.

— Из Зеленграда, — мягко поправил южанин.

— Извиняюсь. Из Зеленграда. Конечно.

— Из самых холмов, получается…

Сопляк не стал возражать.

— А я и сам с гор, — сказал Реваз и поднял лицо к луне. — Только наши вершины вашим холмикам не чета, не в обиду будь сказано. Если наших гор не видел — ничего, считай, не видел… — он на минуту замолчал. — И не уезжал бы никогда, да видишь, куда по службе занесло… Сидим вот теперь в этом вереске, эльфов сторожим…