У развалин - Всеволод Соловьев

У неопытной, наивной дѣвочки хватило и чувства, и разсудка выслушать его съ настоящимъ интересомъ и понять его. Во время своей исповѣди, продолжавшейся нѣсколько дней, онъ не разъ съ наслажденіемъ и сильнымъ трепетомъ видѣлъ, какъ ея большіе, широко открытые глаза наполнялись слезами, какъ румянецъ волненіемъ покрывалъ ея щеки.

Она принимала его тайну какъ довѣряемую ей святыню и гордилась такимъ довѣріемъ. Она теперь и во снѣ каждую ночь видѣла Шатрова, была вся полна имъ.

— Я никогда не могла подумать, что люди такіе дурные! — повторяла она, — если они васъ, «васъ» такъ обидѣли — я ихъ ненавижу!

Но все же, въ концѣ концовъ, ея хоть и шестнадцатилѣтняя голова подсказала ей то, до чего Шатровъ самъ никогда не могъ додуматься.

— Только вы напрасно считаете себя ужъ такимъ несчастнымъ, Дмитрій Валерьяновичъ! — воскликнула она какъ-то, — отъ большого-то несчастья васъ Богъ избавилъ… Когда вы ушли отъ всѣхъ несправедливыхъ людей — вамъ было куда уйти, въ ваше Нагорное, вы такъ богаты, у васъ все есть… захотите чего-нибудь — и все достанете! А вотъ еслибы вы должны были уйти и у васъ ничего бы, какъ есть ничего бы не было, если бы вы были совсѣмъ, совсѣмъ бѣдный… вотъ тогда бы это было ужъ несчастье!

Онъ задумался и долго шелъ рядомъ съ нею, опустивъ голову

— Развѣ я не такъ сказала? развѣ не такъ? — спрашивала она заглядывая ему въ глаза.

— Нѣтъ, не такъ, Соня! — наконецъ, проговорилъ онъ, — еслибы у меня ничего не было — я долженъ былъ бы работать ради куска хлѣба, и эта работа, можетъ быть, спасала бы меня отъ тяжелыхъ мыслей…

Соня качала головой, она не понимала этого.

— Не правда, но правда, — твердила, она, — какое бы горе ни случилось, быть богатымъ всегда лучше, чѣмъ быть бѣднымъ. У васъ все есть… захотите чего — и достанете…

Ему хотѣлось ее, только ее — и ничего больше. Онъ уже не первый день сознавалъ это, и не разсуждалъ, не изумлялся, не пугался. Хорошо это или дурно, умно или глупо — онъ даже о том ь и не думалъ. Для него это былъ вопросъ жизни.

Онъ взглянулъ на нее и весь похолодѣлъ отъ нахлынувшей страсти.

— Захочу — достану!.. какъ бы не такъ! — прошепталъ онъ дрогнувшимъ голосомъ. — Никакія деньги не дадутъ мнѣ того, что я хочу…

— А вы чего хотите? скажите, что это такое, вотъ тогда и увидимъ!

Что-то сдавило ему горло, что-то шепнуло ему: «не говори»:- но она такъ довѣрчиво и ласково на него глядѣла, она даже взяла его за руку и прижалась къ нему плечомъ, съ дѣтскимъ и женскимъ любопытствомъ нетерпѣливо повторяя: «скажите».

— Я хочу никогда не разставаться съ вами, — задыхаясь шепталъ онъ, — хочу, чтобы мы всегда были вдвоемъ, здѣсь, въ этомъ саду…

— Я и сама хотѣла бы этого! — перебила его Соня, — только вотъ, да… теперь это невозмолено! въ концѣ августа меня увезутъ въ Москву, къ госпожѣ Данквартъ, вѣдь я еще не кончила курса, мнѣ остается цѣлыхъ два года… А потомъ, если хотите, я пріѣду и никуда ужъ не уѣду, буду всегда съ вами… вотъ видите, вотъ и возможно!

Она радостно засмѣялась.

— Ахъ, Соня! — вздохнулъ онъ, — да я въ эти два года умру без васъ… я съ ума сойду…

Онъ схватился за голову, онъ былъ не въ состояніи разсуждать, зналъ одно: уѣдетъ она — и вмѣстѣ съ нею конецъ жизни.

— Поймите… я люблю васъ… больше всего въ мірѣ… я не могу, я не могу жить безъ васъ…

Она остановилась и со щекъ ея сбѣжала краска. Она теперь поняла, и обрадовалась, и испугалась. Вѣдь и она любитъ его больше всего въ мірѣ, больше любимыхъ подругъ, больше отца. Она такъ привыкла къ нему за это время, ей такъ его жалко, онъ такой добрый, милый, красивый…

— И я, и я тоже люблю васъ… — прошептала она, сама не сознавая, что выговорила это.

И она не знала, какъ это случилось… ея голова у него на груди, онъ безсчетно, горячо ее цѣлуетъ, ей такъ тепло, хорошо хочется, плакать, смѣяться…

Въ концѣ августа Соня не уѣхала въ Москву, въ пансіонъ госпожи Данквартъ.

Въ концѣ августа была ея свадьба въ деревенской церкви, при однихъ требуемыхъ закономъ свидѣтеляхъ. Петръ Дементьевичъ чувствовалъ себя на седьмомъ небѣ, да и Софронъ рѣшилъ, что, хоть оно и очень плохо, а все-жъ таки могло быть и хуже. По уѣзду ходили относительно всего этого самыя скандальныя сказки. Шатровъ и Соня жили какъ въ туманѣ, не разставались ни на минуту и только глядѣли въ глаза другъ другу.

VI

Такой праздникъ жизни длился у нихъ и годъ, и другой, и третій. За это время ихъ пустынножительство было потревожено всего только одинъ разъ, на слѣдующее лѣто послѣ ихъ свадьбы. Цѣлые два мѣсяца въ Нагорномъ прогостилъ единственный близкій родственникъ Шатрова, сынъ его сестры, Саша Бобрищевъ.

Тогда это былъ семнадцатилѣтній лицеистъ, ровесникъ Сони, еще не сформировавшійся юноша, съ длинными руками и ногами, пробивающимися усиками и достаточно некрасивымъ лицомъ. Шатровъ, разглядѣвъ его, только удивлялся:

— И куда все это дѣвалось! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ Сонѣ, когда юноша вышелъ изъ комнаты. — Ребенкомъ онъ былъ такъ необыкновенно хорошъ, что глазъ отъ него оторвать не хотѣлось… и вдругъ теперь такой длинноносый, смѣшной галченокъ!

— У него глаза очень хороши, — заступилась Соня, — и вообще онъ навѣрное еще выравняется.,

— Будемъ ждать и надѣяться, главное же, чтобы онъ не очень надоѣдалъ намъ… ну да ему въ Нагорномъ навѣрное скучно покажется, и онъ не засидится, — рѣшилъ Дмитрій Валерьяновичъ.

Саша Бобрищевъ оказался очень милымъ, благовоспитаннымъ юношей. Онъ не только никому ничѣмъ не мѣшалъ, но Шатровъ съ первыхъ же дней къ нему привязался, насколько былъ на это способенъ. Онъ все больше и больше напоминалъ ему собственную его юность, его лицейскіе годы. Съ грустной и ласковой улыбкой слушалъ пустынножитель горячія разглагольствованія юноши и часто поддакивалъ ему, не желая отравлять его дѣтской вѣры въ жизнь и людей ядомъ своего опыта. Соня совсѣмъ подружилась съ Сашей. Она ужъ была женщина, онъ еще почти ребенокъ; но все же они были однолѣтки и во многомъ понимали другъ друга гораздо лучше, чѣмъ могъ ихъ понять Дмитрій Валерьяновичъ.

Имъ приходилось иной разъ оставаться и вдвоемъ, когда Шатровъ былъ занятъ по хозяйству, главнымъ же образомъ по заканчивавшейся постройкѣ новаго дома. Тогда они все сводили непремѣнно къ какой-нибудь шалости, бѣгали взапуски по саду и смѣялись сами не зная чему. Имъ обоимъ было очень хорошо и весело. Саша безсознательно уже обожалъ «тетушку»; а она, хоть, и не совсѣмъ удачно, но все же разыгрывала соблазнительную въ ея годы роль «старшей».

Когда лицеистъ уѣхалъ — и Шатрову и Сонѣ стало жаль, сдѣлалось безъ него пусто, но у Шатрова это скоро прошло, у Сони осталось надолго.

Они вернулись къ своей обычной жизни, прерванной появленіемъ «галченка». Что же это была за жизнь? — Чисто жизнь Робинзона и Пятницы на необитаемомъ островѣ.

Въ Нагорномъ попрежнему не бывалъ никто изъ сосѣдей, кромѣ двухъ-трехъ семей, въ концѣ концовъ навязавшихся со своимъ знакомствомъ, не убоявшихся посѣщать «ссыльнаго вольнодумца». Люди эти были невидные, не богатые, терять имъ было нечего, а на свѣчку всегда летятъ мошки. Въ данномъ случаѣ свѣчкой было богатство Шатрова, его петербургскій поваръ-артистъ, чудесные фрукты, созрѣвавшіе въ оранжереяхъ стараго сада и широкое, врожденное гостепріимство Сони. Но эти мошки, прилетавшія на свѣчку, оказывались ничуть не интересными, — онѣ только досаждали.

Петръ Дементьичъ? Соня конечно любила его и была рада, что онъ съ нею. Но онъ не могъ все же доставлять ей собою какія бы то ни было развлеченія и радости. Человѣкъ мало образованный и недалекій, онъ зналъ себѣ «управительствовать», какъ тому наученъ былъ своимъ отцомъ, возился весь день съ крестьянами или объѣзжалъ имѣнія. Толстый, красный, съ хриплымъ голосомъ и непреодолимымъ, хотя и сдержаннымъ стремленіемъ къ крѣпкимъ напиткамъ, онъ умѣлъ только говорить о «хозяйственныхъ статьяхъ» и ни о чемъ больше. Къ дочери онъ относился съ безсознательнымъ подобострастіемъ, что ее часто раздражало и обижало.

Жизнь наполнялась хозяйствомъ, разговоромъ и книгами. Сонѣ хватило всего этого на три года. Шатровъ, человѣкъ образованный, прекрасно владѣвшій иностранными языками, любитель и знатокъ европейской литературы, довершилъ образованіе Сони, начатое въ московскомъ пансіонѣ госпожи Данквартъ.

Разумѣется, она не получила бы такихъ знаній, если бы окончила курсъ въ своемъ пансіонѣ — тамъ не было такого талантливаго и такъ страстно преданнаго своей ученицѣ и своему дѣлу учителя. А ученицей Соня оказалась внимательной и способной. За три года она очень развилась, какъ умственно, такъ и тѣлесно — изъ нея вышла совсѣмъ хорошенькая и совсѣмъ умненькая, образованная, начитанная женщина.

Она усвоила всѣ взгляды своего учителя — по крайней мѣрѣ, разсуждая о прочитанномъ, они почти всегда сходились въ мысляхъ. Соня, естественно, была припечатана «именною печатью» Шатрова. Она попрежнему любила своего мужа, находила его лучшимъ человѣкомъ въ мірѣ, не задумываясь надъ тѣмъ, что вѣдь другихъ-то людей она совсѣмъ и не видала и что никто, конечно, никакъ не можетъ быть хуже самого себя. Она нисколько не заботилась о томъ, что Дмитрій Валерьянычъ старѣетъ, что вокругъ его красивыхъ глазъ и на бѣломъ лбу образуются глубокія морщины, которыя прежде только едва обозначались. Она продолжала съ тихимъ и хорошимъ чувствомъ цѣловать его значительно посѣдѣвшую и облысѣвшую голову и принимать съ благодарной нѣжностью его ласки.