Царский духовник - Владимир Лебедев

На сей раз пришел старый священник в убежище лесное, обуянный скорбью великой, никогда не испытанной… Речи гостя заезжего не давали покоя старику; мысли горестные одна за другой пробегали в его голове многодумной… Без молитвы обычной лег он на траву шелковистую, густую и, глядя на красоту мира Божиего взором невидящим, предался печали глубокой…

“Значит, гибель приходит государству Московскому! Сколько лет уже царит в нем безначалие великое, своеволие бояр кровавое… При княгине Елене творили смуту и ссору любимцы ее, Телепнев-Оболенский да Глинские… То, что сделал для Руси дед государев, мудрый владыка Иоанн III, то, что довершил вслед за отцом боголюбивый государь Василий Иоаннович, - все это прахом пошло! Не стало мира на великой земле русской, умалилась сила ее, не стало суда справедливого, корысть и насилие воцарились на ней…”.

Закрыл глаза рукою старец и долгое время недвижим оставался. Потом привстал он немного с земли, нащупал рукою под рясой крест свой - нательник серебряный, и вынул его. Привязана была к нательнику ладонка немалая, в мешочке кожаном. Снял ее старый священник и, держа в руке, поглядел на нее взором пытливым… Опять зароились в уме его думы быстрые…

“Ужели время пришло? Ужели уразумею я теперь темный доселе завет отцовский? Мне ли, бедному простому священнику, совершать такой подвиг великий! По силам ли мне быть наставником царским, по силам ли мне призвать благоденствие и счастье на Русь великую? Ко мне ли глас Твой, Господи?”.

Перекрестился старец, медленно развязал ладонку свою, вынул из нее грамоту, во много раз сложенную, от долгих лет пожелтевшую… Потом развернул он писание древнее и глазами привычными стал пробегать частые строки, тесные узорные буквы, завитками кудреватыми украшенные…

В тиши уединения лесного глухо звучал старческий голос, вслух произносивший словеса знакомые: “Слава Господу нашему во веки веков и присно. Аминь! Тебе, сын мой по плоти, отрок Сильвестр, пишу сие в назидание. Помни и блюди завет отцовский… Многие горести борют людей в жизни земной; никому не дано ведать судьбы своей… Но избранникам Своим открывает Господь грядущее… Вот уже двадесять лет, как принял я схиму святую в обители Печерской, оставив суету мирскую и богатства мои, стяжание корысти земной. Ныне иеросхимонах Пафнутий, бывший в оны дни богатым купцом новгородским, грешником и корыстолюбцем, по мирскому Лазарем Аввакумовичем, денно и нощно кровавыми слезами плачу я о былых прегрешениях, денно и нощно помышляю о жизни загробной. Уходят силы мои, сохнет тело мое, но светлеет дух и радуется сердце, предвидя конец близкий - избавление от персти земной. Только тебе единому поведаю я, что еженощно бывают мне видения святые: вижу я Ангелов и угодников, и ведут они со мною, грешным схимником, речи чудесные; открывают они мне века грядущие, судьбы владык и народов… Предчувствуя кончину близкую, хочу я поведать тебе, сын мой по плоти, одно откровение чудесное, в котором ясна стала мне твоя судьба грядущая… Вчера, в полночь глубокую, явился мне, в пещере моей схимнической, некий угодник Божий, в ризах белоснежных, с венцом сияющим над главою… И уловил я слухом своим прорицание святителя… Возвестил он мне: “Есть у тебя сын, муж лет уже зрелых, посвятивший себя священнослужению, смиренный, любвеобильный, блюдущий веру истинную… Сужден сыну твоему подвиг великий: возвратит он словом могучим, в сердце проникающим, владыку земли русской на путь правый, отвратит его от заблуждения греховного, вселит в душу его мир, и благочестие, и кротость сердечную. Когда скопятся над Русью Православною тучи черные, когда беда злая настанет в государстве великом - тогда сын твой, священнослужитель старый, смело придет перед лицо владыки грозного и образумит его словом карающим… И полюбит его владыка могучий, и приблизит его к престолу своему, и великая от того радость на земле русской будет!”. Так вещал мне угодник Божий… Читай рукописание мое, сын мой по плоти, Сильвестр, и молись за грешную душу отца своего, в мире - Лазаря…“.

Дочитал старый священник грамоту ветхую, и много, много напомнили ему эти строки… Давно уже бросил он торговлю богатую в Новгороде Великом, давно уже покинул хоромы пышные матери своей, вдовы честной, что славилась по всему городу богачеством, да удачливостью, да разумом. Не взял он с собой из казны матушкиной ни одной гривны серебряной, ни одной копейки медной; в рубище нищенском ушел он из дома отцовского и отдал дни свои служению Господу. В монастыре далеком рукоположили его в сан иерея, и ушел он в село бедное - учить паству свою, служить темному люду. Уже в зрелых летах получил он грамоту отцовскую от какого-то монаха захожего из Лавры Печерской. Сам-то он сызмала от матери слышал, что погиб отец его в неволе римской, и немало подивился, прочитав грамоту. Сказал инок захожий, что инок Пафнутий был схимником великим, что давно уже почил он сном вечным.

Частенько перечитывал отец Сильвестр грамоту отцовскую о видении чудесном; перечел он ее и теперь с таким же благоговением, с такою же тревогой смутной в душе своей, как и прежде. Как и всегда, погрузился он потом в молитву горячую, прося у Бога мира и утешения, но на сей раз не утихало его волнение душевное: мнилось ему, что надвинулось на него что-то грозное, неодолимое… Тревожно билось сердце в груди старческой; даль безграничная, казалось, манила его куда-то…

Перекрестился отец Сильвестр, возвел очи к небу ясному и воскликнул громким, молящим голосом:

- Господи, ужели пришел час!

Тихо и по-прежнему ясно оставалось небо синее, пахнул с реки ветерок свежий, зашелестели ветви зеленые, качаясь над седой головой старого священника, - и словно уловил он в том шелесте листвы свежей ответ, отзвук на свой вопрос молящий:

- Пришел час!

Ужас благоговейный обуял старца; быстро вскочил он с земли и трепетно огляделся кругом, как бы ища, кто произнес это веление грозное… Все по-прежнему тихо было, щебетали птицы лесные, журчала быстрина Волхова широкого, но уже не было прежнего мира и покоя в душе священника Сильвестра… Понял он, что призван на подвиг великий, что пора пришла ему покинуть свое житие мирное…

НА ПОЖАРИЩЕ МОСКОВСКОМ

В лето 7055 от сотворения мира, в 1547 год от Рождества Христова, наслал Господь Бог на стольный град Москву великое несчастие - такой пожар, какого до тех пор и не бывало!.. Великий князь Иоанн IV Васильевич, с боярами своими и с юною супругою Анастасией выехал из города пылающего в село Воробьево; Москва же много дней подряд пылала и тлела.

Старинные летописи так повествуют об этом несчастии великом: “Загорелось Воздвижение на Арбатской улице, на острове… и промчался огнь до восполия Неглинного, и Черторие погорело до Семчинского сельца, возле реки Москвы, и до Феодора святого на Арбатской; и обратилась буря на град большой, загорелся у соборной церкви верх, и на царском дворе кровли и избы деревянные, и палаты, украшенные златом, и казенный двор с царскою казною, и церковь на царском дворе у царской казны, Благовещения златоверхая, где Иисус Андреева письма Рублева златом обложен и образы многоценные греческого письма прародителей его… и оружейная палата вся погорела, и постельная с казною, и в погребах на царском дворе под палатами выгорело все деревянное в них, и конюшня царская… и двор митрополич… А в другом граде (Китае) две церкви Бог сохранил: на рве Рождества Христова да Рождества Пречистыя, да на Никольском Крестце лавок с десять… А за городом большой посад сгорел возле Неглинной, Пушечный двор… и Рождественская улица, и монастырь Рождественский до Николы Драчевского монастыря, а по Устретенской до Стефана святого, а по Ильинской до Флора святого в Мясниках, а Покровского по Василия святого, а Варв'арскою - Всех святых, и святая Параскева Пятница, и Рождество Пречистыя, и Никола Подкопаев, и Флор святой у конюшни, и конюшня вся князя и по Воронцовский двор, и по Илию под Сосенки; а Великою улицею возле Москвы-реки, и Никола Комелев и Андрей, святое Воздвижение у реки Москвы, и Косьма и Дамиан, и Кирюшка вся, и возле Яузы по Воронцовский сад, и по законюшни по Смолину улицу. А от города за рвом на площадке от Преображения погорели дворы до Всех святых по Варв'арскую улицу на Кулишке, а позади погорели все дворы…”.

На Кулишке, на Варв'арской улице, несметная толпа народа собралась… Царило в той толпе смятение: дикие вопли, пронзительный плач, проклятия, скрежет зубовный - все смешивалось в ужасный гул, в шум, наполнявший каждую душу трепетом… От Кремля, и от Белого города, и от Китай-города неслись целые тучи дыма, пронизанного багровыми искрами; приносил ветер и целые груды горячего пепла и тлеющей золы. Перепуганный народ тщетно старался разобрать, где начинается и где кончается страшный пожар. Вся Москва златоглавая обратилась в этот день печальный в океан пламенный, которому, мнилось, не было ни конца, ни края…