Ты плохо убил его, док! - Владимир Шуля-Табиб

Комбат крутнулся на табуретке, сорвал со стены висящий на ней автомат Гольдина, дал три короткие очереди в потолок палатки. На белой простыне отчетливо проступила буква К.

— Вот тебе моя подпись. Узнал?

В палатку влетел испуганный дежурный сержант-фельдшер.

— Что случилось, товарищ капитан?

— Ничего, все нормально, случайность, —  усмехнулся Король. Сержант взглянул на недопитую бутылку спирта, понимающе хмыкнул и испарился.

— Все понял, комбат, трибунал так трибунал! —  затряс головой доктор. —  А пацана я все равно убить не мог! Это ж… надо в себе через что-то такое переступить, что потом и человеком сам себя не признаешь. Зверем надо быть, фашистом, падлой последней!

— Ты, стал быть, у нас человек! Единственный! Честь и совесть батальона! —   Комбат с трудом цедил слова, сдерживался, видно, из последних сил. —   Ну что ж, человек, тогда за мной шагом марш! Пистолет оставь, не на дуэль зову! С говном не дерусь. Покажу тебе кое-что.

Шатаясь, Гольдин поплелся за комбатом.

Темнело. Ужин закончился, народ разбредался по палаткам. Но в палатке медсанбатовского «морга» еще работали. На двух столах обмывали и зашивали сразу двоих покойников: лейтенанта Черниченко и сержанта Равиля Нигматуллина. Еще лежали в ряд у входа в палатку в окровавленной, грязной одежде—  ждали очереди. «Самая спокойная очередь!» —   мелькнула пьяная мысль и, словно застыдясь, исчезла.

— Ну что? —   резко повернулся комбат, голос его вдруг стал сиплым, словно гортань надрали наждаком. —  Видишь? Смотри внимательно, док, это твоя работа! Это цена твоей сраной человечности!

— Я уже насмотрелся… и поковырялся в них тоже, так что ты не трынди. Я тоже мог лежать тут. И ты мог… Я за их спинами не прятался! —  вдруг выкрикнул доктор. —  Или мы не рядом с тобой были? Просто нам с тобой повезло больше, в нас не попали! Так что…

— Нет, док, не так! Ты не трус, ты никогда не прятался, об этом речи нет! Но если бы ты, бля, погиб, то лишь по собственной дури или собственной же невезухе. Собственной! А вот все эти погибли по чужой, а именно по твоей дури!

Гольдин подавленно молчал.

— Ладно, пошли отсюда, —   круто повернулся комбат. Они вернулись в медпункт, разлили по стаканам спирт, не чокаясь, выпили, захрустели луком с хлебом.

— Во, ёбтыть, как вода, прошел, даром что неразведенный! —  прислушался к себе комбат и вздохнул: — Ну что, док, понял наконец, что ты натворил? А скольких еше тот бачонок убьет, когда вырастет!

— Кто его знает, Валера, может, он вспомнит, как его пожалели.

— Не вспомнит, дурила ты, Яшка, долбаный! Он вспомнит, как у него убили маму, папу, брата и дедушку! И рассчитается за каждого! Но не с нами, нас уже здесь не будет, так что рассчитываться он будет с другими, понял? И тех, других, ты тоже как бы подставил!

— Мы профессиональные солдаты, погибать—  часть нашей профессии. А он пацан. И не хер тут…

— Убивать, кстати, тоже часть нашей профессии! Причем главная часть! Ты забыл, док, что ты здесь сначала офицер-десантник, штурмовик долбаный, а уже только потом доктор!

— Я тебя понял, Валера. Можешь делать со мной что захочешь, власть твоя, но детей не убивал и не буду!

—  Ну что ж… Все же мы друзьями были, воевал ты нормально, раненых на себе вытаскивал—  все помню! О том, что я приказ отдал, а ты его не выполнил, знаем только мы вдвоем. Оба и забудем. Но гроб с телом лейтенанта Черниченко, согласно приказу МО СССР, сопровождать на родину должен офицер. Так? Вот ты, док, его и сопроводишь. У него там только мать и была. И он у нее один, никого родных, близких больше нет. Вот ей, маме его, ты и расскажешь, как Саша погиб, как у тебя рука не поднялась, какой у тебя пальчик не согнулся, и как за свое право оставаться человеком ты ее сына под пули подставил. Ну, а вернешься, решим, как с тобой дальше быть!

…— Мистер Гольдин! Мистер Гольдин! Вам плохо? Может быть, отложить экзамен?

Гольдин поднял голову, несколько секунд ошалело смотрел на миссис Шухат, наконец сообразил, где он, и виновато улыбнулся.

В классе уже никого не было, оставались только они вдвоем, все уже сдали свои сочинения и ушли.

— Нет, нет! —  поспешно сказал он. —   Со мной все в порядке, просто на работе немного устал! Прошу прощения, но если мож-но—  еще пять минут, и я закончу!

— О'кеу, кивнула она и взглянула на часы. —  Пять минут. Он решительно подвинул к себе недописанный лист.

Капитан Торрес— хороший офицер, независимо от того, нравится он нам или мы eso ненавидим. Он жесток, да, но он имеет право на эту жестокость. Жестоки сами законы войны: пожалел врага — убил друга! Попади сам Торрес в руки революционеров, вряд ли он мог рассчитывать даже на легкую смерть. Не надо рассказывать сказки про честных и добрых революционеров. Уж мы-то в России хорошо узнали, что значит «революционная справедливость» и чем пахнет революционный гуманизм.

— Время, мистер Гольдин! —  протянула руку учительница. Гольдин, так ни разу и не проверив, отдал написанное, попросил прошения за задержку и вышел. За дверью остановился, похлопал себя по карманам, нащупал сигареты.

Боже, какую ахинею я там насочинял! —   вдруг ожгла мысль. —  Какое такое право на жестокость? Кто его может дать? Война? Когда начинается война, все права заканчиваются, кроме права убить врага раньше, чем он убил тебя! Война—  это сумасшедший математик. Вот составил уравнение: 1 чужой=14 своим и поставил жирный вопросительный знак —  де, равенство это или неравенство? И я уже 20 лет безуспешно бьюсь над этой задачей.

Потому что у задач, заданных войной, не всегда бывают приемлемые решения.

Гольдин было рванулся попросить еще хотя бы минутки две, чтобы закончить, но удержался, махнул рукой и вышел на улицу…

Вечером миссис Шухат рассказывала мужу:

— Знаешь, у меня есть такой ученик Яков Гольдин. Так он сегодня написал такое сочинение, такое сочинение, что можно удавиться! Если б его написал какой-нибудь босяк, я бы еще могла понять! Но интеллигентный еврей, врач! Я всегда его считала таким милым человеком! А он назвал сочинение «Право на жестокость»! И так логично все обосновал! Это сверх моего понимания, я просто теряюсь!

— Понимаешь, Соня, они вообще странные, эти русские евреи! Впрочем, чего можно ждать от человека, который в самый святой для всех евреев день Иом-Кипур пьет водку, заедая ее жареной свининой, купленной в арабском магазине! Я когда-то читал, что у них в пятидесятые годы был большой судебный процесс, судили врачей-убийц! Так они почти все были евреи!

— Что ты говоришь? —  ахнула миссис Шухат. —  Так, может, и этот?