Босоногий гарнизон - Виктор Дроботов

НОВЫЙ ПОРЯДОК

После первой пулеметной очереди немецких мотоциклистов, выстроившихся на окраине хутора, жители Вербовки опешили: зачем стреляют, когда в хуторе одни бабы и ребятишки? Не иначе, как ошиблись немцы, либо постращать решили. Но когда грянул новый пулеметный залп и пули злыми осами зажужжали по хутору, казаки и казачки заметались в поисках укрытий. Где-то заголосила казачка, где-то раздался тяжелый стон и неожиданно оборвался.

Мотоциклисты на полном ходу ворвались на улицу, поливая свинцом соломенные крыши и окна домов. Звенели стекла. Над садами взвились перья.

Населению было приказано собраться на площади перед правлением колхоза. Шли нехотя, понурив головы, оглядываясь на короткие немецкие автоматы.

Аксен и Тимошка отправились вместе с отцом. Филипп Дмитриевич шел в середине, держал сыновей за руки. Он тяжело ступал ногами по родной улице, спотыкался в глубокие выбоины. Как много, оказывается, на этой дороге канавок и ложбинок. А он ходил по ней сорок лет и не замечал их.

Хуторяне стояли перед правлением колхоза. Тревожно молчали. Ни слова, ни шепота. Стояли как перед выносом покойника.

На резном крыльце дома, окрашенном, как большинство казачьих домов, в желтый цвет, появились два немца: худой блондин, с выражением полного безразличия на лице, и розовощекий, с брюшком, унтер-офицер. Сзади стояли автоматчики. Со двора на толпу молчаливо смотрели холодные стволы пулеметов. Блондин что-то быстро и отрывисто заговорил по-своему. В руке он держал короткий кавалерийский хлыст. И когда кончил говорить, хлыст сухо щелкнул по голенищу сапога.

— Господа казаки, — обратился к толпе унтер-офицер. — Господин обер-лейтенант Фридрих Гук… очень рад… э-э-э… познакомица с вами.

Он замолчал, и в ту же минуту снова послышался резкий отрывистый голос обер-лейтенанта.

— Господин Фридрих Гук, — продолжал переводчик унтер-офицер, — очень рад сообщить вам, что э-э-э… совьетская власть теперь не сучествует… Капут… совь-етская власть… о-эй! — и он повертел вокруг своей шеи рукой, представляя воображаемую петлю, потом выразительно показал на небо. — Великая Германия дает вам свобь-е-ду. Господин Фридрих Гук будет э-э-э… вашим комендантом. Мое имья… э-э-э — господин Асмус. Я буду помощник господина коменданта. Имье-нем великого фюрера мы устанавливаем в вашем селе новый порядок.

Хуторяне слушали, опустив головы.

— Сегодня и навсегда, — продолжал Асмус, — вы должны слушаться господина каменданта и выполнять все его приказы. За нарушение любого приказа — расстрел. Понятно я говорью?

— Куда уж понятнее, — тихо сказал Филипп Дмитриевич.

Асмус оглядел казаков.

— Теперь слушаль меня внимательно… Вам запрещается: ходить по улице после семи вечера, уезжать из хутора без разрешения господина коменданта, пускать незнакомых людей, шуметь, укрывать от солдат фюрера продукты. Излишки немедленно будут конфискованы в пользу немецкой армии. Запрещается иметь большевистские книги, по которым учились ваши дети. Запрещается закрывать это… ваше поместье…

— Даже калитку закрывать запрещается? — негромко спросил старик Егоров.

— Кто сказал? — насторожился Асмус.

Автоматчики подвинулись к толпе.

— Вы недоволен?

Казаки молчали, исподлобья поглядывали друг на друга: вот так «новый» порядок.

— Слушаль внимательно! — прикрикнул Асмус. — Повторять не буду! Запрещается: иметь советский деньги, документы, бумага. Запрещается менять год рождения детей. Дети мы возьмем на учет. Когда солдаты фюрера полностью освободят Россию от большевиков, будем обучать ваших детей. Будьте благоразумны, господа казаки, выполняйте наши приказы, и вы будете нами довольны… Вы должны трудица, давать масло, молоко. Мы будем жить с вами карашо.

Толпа вдруг расступилась, и к крыльцу твердой походкой направился человек с непокрытой головой. Он вытянул руки впереди себя. Ветер трепал лохматые края длинного казачьего рушника, а на рушнике лежала краюха ржаного хлеба. Толпа глухо зарокотала, шеи вытянулись. Филипп Дмитриевич скрипнул зубами, глаза его налились кровью.

— Падаль! — процедил он сквозь зубы, хотя за всю свою жизнь не сказал никому бранного слова.

Аксен пробрался к первому ряду, глянул на человека с рушником и чуть не крикнул от изумления. Он узнал незнакомца, с которым встретился на пустыре несколько часов назад. Узнал его и Тимошка. Братья молча переглянулись: успел уже наняться к немцам.

— Этот человек, — указывая на покорно стоящего казака, продолжал переводчик, — любит великую германскую армию. Господин комендант назначает его старостой. Наш приказ такой… работать всем в поле. Завтра сдать для великой германской армии э-э-э… четыре десять тонн хлеба… яйка, яйка э-э-э… три тысячи…

Гул прокатился по толпе, но на дворе угрожающе задвигались пулеметы.

— Кто не выполнит приказ, — повысил голос Асмус, — э-э-э… мы его повесим… Выдать большевиков… Господин комендант хочет, чтобы вы сами привели большевиков…

Фридрих Гук повернулся к переводчику и что-то тихо сказал ему.

— Господин комендант спрашивает, — крикнул в толпу Асмус, — есть ли в вашем селе партизаны и большевики.

Ответом было молчание.

— Партизаны будут повешены! Господин комендант надеется, что свободные крестьяне будут благоразумны… Разойдись!

Медленно расходились казаки. Молчали. Как тяжелый крест несли. Аксен в общей сумятице неожиданно натолкнулся на Семку Манжина.

— Вечером на нашем огороде. Понял? — шепнул Аксен.

— Понял, — ответил Семка.

Аксен не спускал глаз с нового старосты. Теперь он догадался, что этот человек дезертировал из Красной Армии и продался немцам. И он ненавидел его. Зоркие черные глаза Аксеиа замечали каждое движение старосты.

Староста ввел коменданта и переводчика в дом на окраине хутора. Когда калитка за ними захлопнулась, Аксен сказал:

— Бежим домой!

— Ты что? — изумленно спросил Тимошка.

— Дома скажу.

Дома Аксен залез в чулан, отыскал старую плетеную сумку и, осмотрев ее, спрятал в карман пиджака. Тимошка никак не мог понять, зачем Аксену понадобилась старая сумка. Но он удивился еще больше, когда увидел, как Аксен воровато забрался в отцовский ящик и вытащил оттуда добрую пригоршню рубленого самосада.

— К чему это? — шепнул Тимошка.

— Молчок, — строго ответил Аксен. — Рогатка у у тебя есть?

— Бы-ы-ла, — недоумевая, протянул Тимошка.

— Найди, — коротко приказал Аксен.

Тимошка проворно поднялся по лестнице на чердак и вернулся с рогаткой, которая была сделана из толстой резины и гибкой вишневой ветки.

— Теперь незаметно проберись на огород к старосте и наблюдай за домом. Запоминай, кто придет к нему. Жди нас. Понял? Смотри, чтобы никто тебя не увидел.

Темнело. Аксен сказал отцу, что сходит к соседям, и отправился на огород. Когда он подошел к одинокому клену у колодца, из лебеды раздался Семкин голос:

— Ксеша…

— Пойдем, — ответил Аксен.

Пригибаясь, раздвигая изгородь из тонких ветел, трое ребят вышли на огород старосты.

Тимошка хорошо подражал свисту птиц. Бывало, увидит чибиса, притаится в траве, свистнет раз, свистнет другой — чибис завертит беспокойно головой, взлетит, ищет товарища. А Тимошке одно удовольствие. Мог он подлаживаться и под жаворонка. Поэтому, когда на огороде послышался тоненький свист ночного кулика, у Аксена не оставалось сомнений, что Тимошка здесь.

По глубокой грядке они проползли с Семкой к изгороди, и здесь из бурьяна выглянула голова Тимошки.

— Ну, что увидел? — спросил Аксен.

Тимошка доложил шепотом:

— Комендант с переводчиком ушли. Потом были еще два немца и куда-то подались. Так что в доме сейчас никого.

— А староста?

— Староста дома.

— Уверен?

— Вот еще, — обиделся Тимошка и засопел. — Свет не горит, думаешь, и дома нет? Дома он. Лампу зажигать боится.

Аксен внимательно посмотрел в сторону темного дома. От изгороди, у которой они лежали, до хаты было метров двадцать. Площадка совершенно открытая, даже забор разгорожен.

— Та-а-к, — прошептал Аксен. — Ну что ж, начнем… — Он вытащил из кармана старую плетеную сумку. Сейчас же из-за пазухи у него выпал булыжник. Такие булыжники когда-то, еще до войны, привозили на укладку дороги к мосту. Аксен пощупал камень, приподнял его на руке, усмехнулся:

— Ничего, как раз…

Потом он вытащил листок бумаги, разгладил старательно. Достал из кармана горсть самосаду и высыпал табак на бумагу. Неторопливо свернул листок и вместе с булыжником осторожно уложил в сумку. «Мина», которую Аксен задумал подложить старосте, была готова.

Повернувшись к Тимошке, он шепнул ему:

— Крой… Рогатку отдай мне. Мину вешай у двери… Семка! А ты жди Тимошку у колодца. Гляди в оба.