Южный Крест - Марина Бонч-Осмоловская

Наша жизнь мало-помалу совсем переменилась. У жены появились новые дела и множество новых подруг, ее день был переполнен, но это только шло ей на пользу: болезненные приступы как-то изчезли, растворились сами собой. Она заметно похорошела. Я дал ей полную свободу, видя, что она пошла на поправку, а Лена... да ей было не до того - мы редко видели ее дома.

В это время голова моя была занята до крайности: на носу была огромная экспозиция. Кроме того, я всерьез увлекся Филоновым и готовил обширную работу. Времени не хватало, я торопился, дом, Динка и все вокруг качалось на белых волнах заполонивших все, волнующихся бумаг: они закручивались внезапными потоками, легкими каскадами падали со стола и вновь на стол, увиваясь течениями между диванами, столами и лампами - левые, а, иногда, и правые течения, вдруг собирая силы в узкую и прямую стремнину, обозначавшую верность и яркость приближающейся мысли, - и тогда белые волны поднимались в высокие пики. Временами вялость белых потоков растекалась в унылые мели и тогда, только изредка, выбрасывала с тонким шипением к моим ногам точные строчки.

Я работал не прерываясь, оторвавшись от реальной жизни, забыв обо всем: о проблемах взрослых и проблемах детей, об обязанностях, долге вежливости и денежных долгах, о необходимостях совершать различные акты и шаги и, тем более, связывать их правильно между собой; я позабыл о погоде, которая, как обычно, нуждалась в детальном обсуждении, о трудностях, волшебном образом портящих нашу жизнь, о непрерывных нуждах, угрожающих моей свободе, я позабыл о совершении правильных поступков, а также об избегании плохих - я стал счастливым человеком.

В один из вечеров Лена рано пришла домой. Вид у нее был убитый. Она металась по дому, звонила из коридора, что-то долго в отчаянии шептала в трубку своей подруге. Я не приставал. Меня до своих секретов она не допустила.

Назавтра она опять пришла рано. Весь вечер пролежала пластом, разглядывая потолок и срываясь ко всякому телефону. Мне стало нехорошо. На следующий день все повторилось сначала. Лена лежала разбитая, не в силах скрыть свои несчастные глаза, читать и даже разговаривать с Динкой. Стало очевидно, что я бессилен что-либо изменить. Прошла неделя, началась другая. Дома стало нечем дышать.

Однажды, когда я обдумывал собрать чемодан и с Динкой перебраться на время к маме, Лена как будто почувствовала мое настроение. Она попросила меня сесть рядом и принялась убеждать, что всему виной ее старая болезнь, которая-таки сведет ее в могилу. Она была грустна, подавлена и беспомощна. Говорила, что очень одинока. Она просила прощения. Плакала, плакала бесконечно, пряча глаза и крепко прижимая меня к себе. Хрупкая ниточка легко засветилась, протянулась между нами, и мы, поразмыслив, взяли ее каждый в свою руку. Лена осталась. Я остался. Все осталось. Утром мы отправились по врачам.

Прошло время, наша жизнь наладилась, но кое-как. Мы жили скорее как соседи или собратья по палате. Лена чувствовала себя все хуже и хуже и не уставала повторять, что она больной человек, а я не понимаю состояние, в которое сам ее вогнал, не жалею, не сочувствую ей. Я совсем сбился с ног, стараясь угодить. Большая часть домашних дел перешла ко мне, но они не очень тяготили меня, лишь бы от этого был прок. На беду, несмотря на то, что Лена проводила все свободное время на диване перед телевизором, лишь изредка шаркая на кухню за чайником, состояние ее совсем не улучшалось, а, напротив, симптомы укоренялись, появляясь всегда внезапно.

Если Лена не была раздражена, она говорила, что любит меня и старалась проводить время на диване в поле моей видимости. Она редко отпускала меня к друзьям, так как постоянно нуждалась в моей помощи, чувствуя непрерывную слабость и недомогание.

Дома она перестала следить за собой - это была другая сторона болезни, и теперь волосы ее были в беспорядке, а старый халат как-то особенно бесформенно висел на ее, в общем, стройной фигуре. Это было жалкое существо.

Иногда она кокетничала со мной, привлекая мое внимание, но я уже знал, что не могу принимать это за чистую монету, так как это хоть и призыв, но он не закончится ничем.

Словом, я терялся в догадках, пытаясь сопоставить эти противоречивые вещи, забросил все свои дела и подчинился требованиям и жалобам моей бедной жены.

Глава 2

Я возвращаюсь к первым годам нашей совместной жизни, пытаясь найти источник происходящего сейчас. У меня нет уверенности, что я на правильном пути, но я должен сделать какие-то шаги, чтобы понять свою жизнь.

Много раньше, когда мы с Леной только поженились, мы жили вместе с мамой за городом. Наша половина старого дома состояла из трех комнат с чудной стеклянной верандой, заросшей черемухой, в самой глубине соснового леса. Я вижу, как сижу за завтраком на кухне, а по деревянному забору вокруг сада скачут белки - одна за другой. Это место, этот дом рос и старел, он слился с нашей жизнью: скрипящие половицы паркета, сверчки в ванной, где теплые трубы, загадочный черный подпол в кухне, ежик, живший в сарае, и утоптанные пятками песчаные дорожки в сосняке, залитые топленым молоком закатного солнца.

Тогда мы все вместе жили там, в сосновом лесу. Мама была рада нам, она всегда хотела жить со мной, но первое время я остерегался приводить к ней Лену, сам не знаю почему. Это было что-то неопределимое, чему не было названия, но я только ощущал некую опасность, заключенную в самой этой ситуации. Я и раньше знал, что женщины, кажется, очень добры, но иногда им отчего-то бывает трудно друг с другом.

Прошло некоторое время, и оно не принесло ничего дурного. Мои предчувствия стали мало-помалу отпускать меня.

Однажды, в самом начале осени, мы бродили с Леной в лесу. Вечерело. Было тепло и очень тихо. Нежная тишина с легким шуршанием листьв разлилась вокруг. По ветру летали прозрачные паутинки, темнело и тонкая печаль напоила медом едва зазолотившийся лес. Мы шли, ничем не тревожа чудный мир. Мы только смотрели вокруг. Так безъязыко все: воздух, глубина сумерек, тонкие травы, тишина и долгий покой высоких деревьев. Но так полно что: сам мир или наши чувства об этом мире?

Лена тихо шла рядом, и я радовался, что она умеет чувствовать настроение. Я обнял ее и осторожно поцеловал. Листик упал за ее воротник. На вечернем серебристом небе прямо над сосной легко засияла звезда. Закрыв глаза, я опустил лицо в пушистые волосы моей подруги. Я вдыхал ее запах, и сердце мое дрожало от нежности. Она прижалась ко мне и долго молчала. Потом сказала:

- Вадик, тебе надо поговорить с твоей мамой - наша прописка истекает.

- ...М-м-м... ты, Леночка, говорила уже... - отозвался я и медленно пошел вперед.

- Так что же? - она подошла и с беспокойством заглянула мне в лицо.

- Понимаешь, она сказала, что больше продлевать не надо...

- Я так и знала - я чувствовала! - воскликнула Лена и грубо поддала ногой ветку.

Я вдруг ощутил, что вокруг, оказывается, мрачно и сыро. И почти ночь. К тому же недалеко и до поздней осени. С веток капала какая-то влага, я машинально застегнул верхнюю пуговицу. Поколебавшись, наугад, повернул в сторону дома, с трудом различая теряющуюся во мраке дорожку.

Некоторое время Лена шла сзади, как вдруг дернула меня за пальто и, вцепившись в него, заговорила:

- Что ты молчишь?! Ты ласковый, ты тихоня. И мамочка тоже добрая, золотая душа! А, знаешь, что я тебе скажу: она нас остерегается!

- Перестань!

- Да, да, остерегается. Она сидела-сидела и подсчитала, что ей прописывать нас не выгодно, а вдруг мы надумаем тут совсем остаться. Раньше-то мы не замечали, а теперь с пропиской и всплыло! - шептала она исступленно.

- Зачем ты так! Не надо быть злой.

- Покрываешь ее? Надо было ожидать, ах я дура!

Я молчал не находя слов, а она распалялась:

- Ты мне не веришь, мамочка всегда права, ну так слушай: она от нас вещи прячет!

- Хватит!

- Нет, нет, когда мы гостей на день рождения позвали, мне салат надо было забелить. А у мамы эти вечные запасы - разложит, запрячет - банка майонеза в глубине холодильника стояла. Я ее вытащила, а нож консервный на веранде лежал. Я пошла туда, а когда вернулась, банки-то и нет. И мама тут крутится, что-то моет. Я: "Ирина Александровна, я хотела майонез в салат попросить". А она: "Нет, Леночка, я дать не могу, он мне скоро понадобится". - "Как же быть, ведь сметаны нет?" - "Не обязательно салат". - "Так ведь я уже нарезала..." А она не ответила и ушла с кухни. - Лена победоносно посмотрела на меня. - Я еще и другое скажу. У мамы в тумбе пластинки стоят, знаешь? Меня на танцульки попросили музыку подобрать, я все пластинки перерыла, и мы несколько с собой забрали, помнишь? А потом было поздно, мы их в гостях забыли. Мама наутро спросила так вкрадчиво, где это пластинки ее. Я сказала, что в городе, и скоро, через пару дней, привезу. Как она посмотрела на меня, ты бы видел!

- Тебе показалось! Вообще это жлобство какое-то.