1917 год: русская государственность в эпоху смут, реформ и революций - Димитрий Чураков

Становление в России в начале века политических партий, как известно, изучалось давно. Но к середине 80-х годов, и это видно на примере последних обобщающих работ по этой теме, происходит консервация подходов к ней. Всё многообразие тогдашней политической палитры сводили к двум цветам. Шло чёткое деление на большевиков и все остальные партии. Между этими двумя лагерями если и могут быть какие-то отношения, то они сводятся к временному компромиссу, но чаще – к непримиримому противоборству[20]. В сегодняшних исследованиях такого жесткого разграничения нет. Наоборот, разговор ведётся о наиболее общих вопросах партийного строительства в те годы. Важнейшей становится тема многопартийности как одного из проявлений молодого гражданского общества[21].

Постановка вопроса о многопартийности в России оказалась весьма продуктивной[22]. Через призму формирования гражданского общества рассматривается процесс адаптации элиты к новой политической среде. Прослеживаются попытки интеллигенции войти во власть. В центре внимания остаётся вопрос, удалось ли в результате этого преодолеть раскол элиты. Или наоборот, многопартийность действительно стала тараном, разрушившись имперскую государственность?[23] Здесь же уместно будет рассмотрение и так называемого масонского следа в русской истории. За последние годы вышло несколько оригинальных работ на этот предмет. Однако эта проблематика по-прежнему является предметом чуть ли не политических разногласий и пока не стала предметом спокойного академического разговора[24]. В рамках вопроса о многопартийности может получить новую трактовку также история большевизма партии. И первые шаги к этому действительно были сделаны[25]?

Вместе с тем стоит отметить, что сегодня пока рано говорить о единой трактовке многопартийности историками. До сих пор нет согласованного понимания ни её характера, ни её природы. Открытым остаётся даже проблема хронологических рамок её существовать в нашей стране. Одни историки относят конец многопартийности к весне 1918 года, когда левые эсеры покидают правительство. Другие – к лету, когда из Советов изгоняются сперва правые эсеры и меньшевики, а затем и левые эсеры. Наконец третьи полагают, что о ликвидации многопартийности можно говорить применительно к середине эпохи нэпа. Уже одно это говорит о том, какой разный смысл вкладывается в понятие многопартийности. Для одних – это участие в политической жизни нескольких партий. Для других решающим признаком её является участие нескольких партий в органах власти. По мнению В. И. Миллера, эта многоголосица стала следствием смешения двух понятий – «многопартийность» и «многопартийная (политическая) система». Для него многопартийность ещё не предполагает участия разных партий в управлении. Тогда как многопартийная политическая система, наоборот, немыслима без участия ряда партий в осуществлении политической власти, причём независимо от того, выступают ли они в правительственном блоке или составляют оппозицию. Более того, Миллер полагает, что оппозиция – это обязательный компонент многопартийности[26].

Оппозиции как важной составной части политического процесса в XX веке посвящено специальное исследование, которое так и называется «Власть и оппозиции». Предметом исследования в нём, как можно судить по названию, стали отношения в сфере осуществления государством своих властных полномочий. Речь идёт о том же, что и у Л. Холмса, т. е. о взаимодействии различных импульсов власти. Посмотреть под этим углом зрения на роль оппозиции крайне важно. Своей критикой власти оппозиция ставит себя как бы вне существующего режима. Но, по сути, она является его элементом. Причём важным, стабилизирующим систему элементом. Складываются механизмы ненасильственного решения спорных вопросов. Роль оппозиции в них – вовремя выявлять точки напряжения и замыкать их на себя. Выводы, полученные в монографии, заставляют задуматься и о том, может ли оппозиция восприниматься как нечто единое. Но вопрос может звучать и острее. Вопрос можно и заострить. Какую оппозицию следует считать системной и несистемной? Была ли таковая в России? Представляется, что несистемной может считаться лишь та оппозиция, которая придерживается идеалов, в корне отличных от тех, что исповедываются властью. В России же и власть, и все ветви оппозиции стояли на позициях этатизма. И власть, и её оппоненты готовы были абсолютизировать государство как элемент трансформации общества. Не отсюда ли та непримиримость и ожесточённость борьбы за власть, что так ярко проявились в те годы?[27]

Изучение политических партий начала века в целом может восприниматься в рамках получивших в последнее время широкое хождение разнообразных теорий элит. В самом деле, каких бы партий мы ни касались, будь то рабочих, буржуазных, крестьянских, национальных или других, во всех ядро составляла интеллигенция. Тем самым многопартийность – это своеобразный ответ элиты на процессы модернизации, а также на раскол в своей среде.

Как шли процессы приспособления к условиям гражданского общества социальных низов? Работ, посвящённых этому аспекту, существенно меньше. Хотя в целом, применительно к крестьянству, можно говорить, что адаптация давалась ему нелегко. Наряду с духовным освобождением модернизация несла крестьянству разрушение основ его жизненного уклада. Прежде всего, речь здесь идёт о патриархальных представлениях и коллективистских ценностях русского крестьянства.

Можно предположить, что похожим образом обстояло дело и у рабочего класса. Впрочем, городская урбанистическая среда была более доступна новшествам. Но она же была более беззащитна перед пагубными сторонами радикальной ломки национальных устоев. Не в этом ли одна из причин криминализации российского общества рубежа веков?[28] Сюда же можно отнести и вообще рост девиантного поведения в России. В частности, при изучении сексуальных аномалий авторы сходятся во мнении, что такое поведение могло быть следствием нереализованных естественных социальных возможностей молодёжи[29].

Что касается более широких проблем рабочего класса в этот период, то среди по-настоящему новаторских работ здесь следует назвать монографию Т. В. Бойко. Посвящена она как раз проблеме адаптации рабочих к гражданскому обществу посредством приобщения к современной культуре. Интерес представляет также источниковая база работы. Она написана на материалах буржуазной и монархической печати тех лет[30]. Это позволяет посмотреть на рабочий класс глазами так называемого «общественного мнения» тех лет. И этой авторской находки нельзя не оценить. Благодаря такому подходу, как в зеркале, видна физиономия самой интеллигенции. Узкая, крайне претенциозная среда, с пренебрежением относящаяся к народным устоям. Культура народа воспринимается ею как примитив. Развиваются лишь те её элементы, что могут быть вписаны в открытое общество. А сама просветительская деятельность «образованных сословий» подчас чем-то сродни устройству в Северной Америке резерваций и этнографических музеев для индейцев. Словом, монография Бойко может дать пищу для очень далеко идущих размышлений. В целом с исследовательницей можно согласиться в том, что печать сыграла и положительную роль, которая выразилась в том, что в отсутствие других форм выражения общественного мнения она была чуть ли не единственной трибуной, полем для диалога и противостояния самых разнообразных сил по самым разнообразным вопросам. Только вот что понимать под «общественным мнением» применительно к рубежу веков? Позицию образованных классов? Что-то другое, более широкое? Единого мнения пока нет…[31]

В будущем заслуживает внимания сам феномен приобщения масс к рационалистической культуре. По своей природе эта культура распадается на составляющие её элементы. В то же время традиционное мышление цельно, органично. Переход от одного типа восприятия к другому ещё должным образом не описан даже психологией, не то что историей. И в то же время, применительно к русским рабочим, историки располагают некоторым материалом для анализа. Эти материалы дают возможность утверждать, что в культурно-просветительских обществах, возникших после 1905–1907 гг. сосредотачивались наиболее радикальные элементы. Они решительно отвергали либеральное просветительство филантропствующей интеллигенции. Но почему?

Этот феномен разобран в одной из работ А. С. Балакирева. Он, в частности, обратил внимание, что именно в этих кружках зародилась пролетарская поэзия с её космизмом и библейско-апокалиптической лексикой. Руководители подобных кружков из социалистов единодушно отмечали жгучий интерес их участников к глобальным проблемам – происхождению мира, жизни, человека, бессмертию души. Этот интерес существенно превышал, казалось бы, естественную склонность аудитории к социально-экономическим проблемам. И для того чтобы найти контакт с аудиторией, пропагандист, вопреки своим первоначальным планам, вынужден был этот интерес удовлетворять. Очевидно и космизм рабочей поэзии, и интерес рабочих активистов к мировоззренческим вопросам были преломлением цельной народной культуры. Тем самым тяга рабочих к рационалистическим установкам шла через совсем иной смысловой ряд, чем тот, что навязывался им элитой. Культурная работа верхов, тем самым, могла вести к отупению масс, покорной их части, либо к ещё большему радикализму активного элемента. Сам же радикализм происходил из того, что условия нового времени разрушили прежнюю интегральную картину мира, и требовалось создать новую модель, восстанавливающую утерянное единство, но уже на новом уровне. По сути, у Балакирева речь идёт о конфликте двух типов социальных утопий, направленных в будущее. Одной придерживалась интеллигенция, совсем другой – рабочий класс[32].