Синдром Л - Андрей Остальский

Мать засуетилась, выскочила из-за стола, стала искать нитки.

— Да что ты, мама, после обеда посмотрели бы, поешь, — залепетала Люська.

— Ничего, ничего, — бормотала мать, продолжая поиски.

Но синие нитки не находились. Люська отправилась помогать. Мы остались за столом вдвоем с Мишкой.

— Налить еще? — спросил я, берясь за бутылку.

— Ты, видать, сильно гордишься своим местом работы, — сказал Мишка.

— Ничего я не горжусь, просто хотел вам рассказать…

— Почему ты думаешь, что нам это все интересно? — спросил Мишка.

— Ребята, не ссорьтесь! — закричала Люська из-за шкафа.

Хотел я тут плюнуть Мишке в глаза, но воздержался. Налил себе рюмку до краев, выпил залпом, поставил на стол со стуком — чуть не разбил — и стал смотреть Мишеньке в его бесстыжие. Так просидели мы молча несколько минут поиграли в гляделки, но потом я, понятное дело, не выдержал, разве же этого гада в такую игру переиграешь? Профессиона-ал! Как только мать вернулась, я сказал:

— Пора мне, мать. Завтра вставать рано, и день тяжелый.

— Что ты, что ты, сынок, побудь еще маленько!

Вижу, у матери из глаз чуть ли не слезы льются. Посмотрел, какая стала она маленькая и сгорбленная, представил, как готовила свои салаты и пирожки пекла, без сил падая… Решил, ладно, потерплю ради матери. Но продержался до конца еле-еле, молчал уже, ничего не рассказывал, отвечал на вопросы односложно, а Мишку и вовсе игнорировал. Мишке под конец тоже надоело все это, и он резко засобирался домой. Люська поцеловала меня в щеку, вернее клюнула для проформы и бросилась за своим благоверным.

Но когда они ушли, мать утащила грязные тарелки в кухню, а я устроился на диване в ожидании обычной порции озабоченных расспросов о здоровье, ссорах с Танькой (и, конечно же, «не много ли ты в последнее время пьешь, Сашенька?») или, может быть, для начала: «Не обижайся ты, Саш, на ребят». И вот тут-то мать меня и удивила. Она уселась за стол напротив меня, опустила глаза и тихонько, но отчетливо сказала:

— Саша, прости меня, но я хочу попросить тебя об одной вещи. Ты только не сердись, ладно? Мне очень надо, чтобы ты помог одному человеку.

Я даже рот разинул.

— Помог? В каком смысле помог?

— А по твоей работе, Саша.

— По моей работе? Да ты понимаешь, мать, что говоришь? Я ведь, мать, не доктор, и не учитель, и не сантехник, и даже не районный начальник, я, мать…

— Знаю, знаю, только вот человек больно хороший. Вернее, родители у него такие люди… Я столько лет с ними знакома, и ничего, кроме добра, не видела, прошу, помоги, посоветуй, ну что тебе стоит?

Ну, в общем, мать у меня женщина робкая, безответная, но раз в сто лет на нее находит, и тогда сам черт ее не остановит: все равно добьется своего. Так что плюнул я, сказал, давай, веди своего проблемного.

Мать радостно закивала головой и побежала в соседнюю квартиру, откуда минут через десять притащила за руку белобрысого подростка. Судя по его красному лицу и бегающим глазкам, он сам-то не очень был готов к разговору. Видно, родители его заставили.

Когда мать вышла, я, как учили, начал с идентификации. Установил: зовут молодого человека Сережей, а лет ему четырнадцать. Школьник. Школьник, а туда же.

Если верить его показаниям, выяснилась следующая картина: в незнакомой компании он познакомился с юношей более зрелого возраста, который «сильно выпендривался» перед девчонками из Сережиного класса, хвастался, что водится с диссидентами, ругал правительство, говорил: нет у нас свободы слова. Юноша, кстати, был вдобавок «еврей противный» и так задавался, что просто было невозможно терпеть. Вот Сережа рассказал об этом безобразном случае своему приятелю, отец которого «работает там же, где и вы».

— Но ты же знал об этом, знал ведь, где папа твоего друга работает, так что понимал, что делаешь?

— Да, но…

— Никаких «но»! Ты уже взрослый и прекрасно предвидел последствия своих действий. В некоторых странах в твоем возрасте уже расстреливают. (Эко я хватил, думаю, теперь совсем расклеится.) Ну да ладно, нечего реветь, давай рассказывай, что было.

— Нет, я не знал, не знал. Вдруг через два дня меня вызвали к директору. Директриса перепуганная, убежала, даже посмотреть на меня боялась. А в ее кабинете сидят два здоровенных мужика. Говорят, спасибо за очень ценное сообщение. Ты — настоящий патриот, каких мало. Но теперь тебе придется помочь нам искоренить эту заразу. Я говорю: я не могу, я не справлюсь, я не шпион. Они говорят, ничего мы тебя научим. И вообще, ты на чьей стороне? Если на вражеской, то о’кей, мы тебя во враги запишем. Навсегда, типа того.

— Ладно, не привирай, — говорю, — не могли они так примитивно разговаривать.

— Нет, это я в сокращенном виде. Разговор ведь минут сорок длился. Родители говорят, все, не видать тебе теперь твоего авиационного, и никакого другого вуза тоже не видать, и в Москве, наверно, не удастся зацепиться, какой же ты дурак, что влип в такую историю.

— Ты дурак потому, что родителям рассказал. Небось ведь предупреждали тебя дяденьки: никому ни слова, даже родителям, а то… Ну что молчишь, ведь предупреждали?

— Да… Но я не мог, мне надо было рассказать кому-то…

— Ладно, не реви, стыдно в этом возрасте… Они хоть сказали, из какого управления? А может, из райотдела?

— Не-а… Директриса сказала: из Чека. И мне знаете, дядя Саша, что особенно обидно? Что Леху, моего приятеля, хотят чистеньким оставить, он-то не должен сотрудничать, его, говорит, потом отец будет в разведку толкать, а там стукачей не любят…

— Фу, какие слова, откуда ты их набрался только? Забудь раз и навсегда! Обещаешь? Ну ладно, слушай, так и быть, научу тебя, как себя вести.

…Приехал я в тот день домой от матери какой-то совершенно опустошенный. На душе было небывало гадко — не досадно, не обидно, не больно, а именно пусто. В жизни не было никакого смысла — вообще никакого.

Сел на диван, посидел, посмотрел в стенку. Потом встал, пошел к письменному столу, пошарил в ящиках, нашел прошлогоднюю пачку «Явы» — во сколько я уже не курил-то, оказывается! — сел в кресло, зажег сигарету и затянулся. Вкус у сигареты был отвратительный, она вся пропахла чем-то вроде клея, что ли. Но я терпел и курил. Потом вдруг как обожгло: вспомнил, что я наговорил этому материному юному раздолбаю. Стал я даже смеяться и больно щелкать себя в нос и в лоб. Это зачем, спрашивается, я свою голову на плаху положил, а? Ну, пьяный был порядком, ну так и что, в первый раз, что ли? Раньше за мной такого не замечалось, я в любом состоянии соображал, что делаю. И вот, пожалуйста, помню все до единого слова, между прочим. Дословно, как я служебную тайну выдавал, обучал этого обормота паршивого, как моих же коллег и товарищей обманывать. Зачем? Крыша поехала, да? Ведь он, паразит, теперь меня заложит, непременно заложит, как только возьмут его слегка на пушку, так он сразу наделает в штаны и все выпалит.