Small World - Мартин Сутер

— Твое здоровье, Кони! — сказала она, подавая ему «negroni».

— «N"groni». — говорил он каждый раз, — идеальный drink для этого времени суток: на вид — аперитив, а действует не хуже коктейля.

Стакан, что принесла Шарлотта, был всего-навсего вторым. На третий еще хватит, включая шампанское для Шарлотты, которое она каждый раз по его знаку наливала себе в узкий высокий бокал и ставила позади себя рядом с пепельницей, где дымилась ее «Stella Filter».

— Yamas! (Твое здоровье! (греч.)) — сказал Конрад и поднес стакан к губам. Его правое ухо все еще гудело от удара Урса по воротам, а рука дрожала больше чем обычно.

В баре было почти пусто, как всегда в предвечернее время. Шарлотта расставляла по столикам серебряные вазочки с солеными орешками. Сквозь гардины пробивался сумеречный свет. Чуть позади стойки, рядом с кассой, уже горела лампа, в пучке света, исходившем от нее. кружился синий дымок от сигареты, оставленной Шарлоттой. Роджер Уиттакер пел «Smile though your heart is aching» (Улыбайся, даже если душа болит (англ.)), а за столиком возле самого рояля слышалось звяканье чашек сестер Хурни, как всегда молча пивших чай и дожидавшихся пианиста.

Обеим сестрам было далеко за восемьдесят, вот уже несколько лет как они живут в «Grand Hotel des Alpes». Как и некоторые другие, не унаследовавшие двенадцати процентов дохода пивоваренного завода, они поселились в доме для престарелых. Обе тощие и хлипкие, а их бесформенные ноги в медицинских эластичных чулках телесного цвета, выглядывавшие из-под платьев в крупных цветах, выглядят как сардельки. Каждый раз, когда сестры торжественно входили в бар, Конраду Лангу вспоминалось далекое прошлое. Такое далекое, что в памяти всплывала даже не картинка, а только какое-то теплое, давно забытое ощущение, и он не смог бы описать его, но оно всегда вызывало у него добрую улыбку, которую сестры Хурни каждый раз оскорбленно игнорировали.

Конрад Ланг отпил маленький глоточек и снова поставил стакан на стол. Этой порции ему должно хватить до прихода пианиста. Тогда он закажет еще один «negroni». И один бокальчик шампанского для Шарлотты, и «одно пиво для тапера». А уж потом будет решать, истратить ли ему двадцать франков на такси или поехать на трамвае и пропить последние крохи у Барбары в дешевом кабаке «Розенхоф».

Редко случалось такое, чтобы очередную подружку Урса Коха представляли Эльвире Зенн. Все они были для нее на одно лицо, он так часто менял их, что Эльвира не могла их различить. Однако в последнее время она то и дело справлялась об «этой Симоне». Явный признак того, что, если бы Урс укрепил с той свои отношения, это не противоречило бы ее планам.

Аудиенцию Эльвира решила провести за послеобеденным чаем в малой гостиной. В достаточно узком кругу для первого раза. Урс и Симона сидели рядышком на кожаной софе. Томас Кох наполнил шампанским четыре бокала.

— Даже если и было сказано «к чаю», это лишь условность, — произнес он и засмеялся. Он поставил бутылку назад в ведерко со льдом, подал каждому полный бокал, взял себе тоже и поднял его. — За что пьем?

— За наше здоровье, — сказала Эльвира, чтобы опередить Томаса, которому, как всегда, не терпелось сказать что-нибудь лишнее. Судя по всему, он сегодня уже успел выпить, а потому был полон приподнятых чувств к потенциальной невестке. Как, впрочем, и всегда ко всем хорошеньким молодым женщинам. Чтобы нарушить повисшую после звона бокалов неприятную тишину, Урс сказал:

— Когда мы возвращались с верховой езды, перед воротами стоял Кони.

— Что ему было надо? — спросил отец.

— Понятия не имею. Возможно, западный флигель, «bentley» с шофером и полный апанаж (Землевладение или содержание, предоставлявшееся во Франции некоронованным членам королевской семьи (исп.).). Я дал ему сто франков.

— Может, он вовсе и не денег хотел. Может, просто нас хотел навестить.

— Во всяком случае, он не отказался. Оба засмеялись.

Эльвира покачала головой и вздохнула.

— Вы не должны давать ему денег. И вы знаете почему.

— Но Симона приняла бы меня за изверга, — ухмыльнулся Урс. Симона почувствовала вызов в его голосе.

— Некоторого снисхождения он все-таки заслуживает.

— Кони — это трагический случай, — безапелляционно изрек Томас Кох и снова наполнил бокалы шампанским.

— Так Урс объяснил вам все про господина Ланга? — поинтересовалась Эльвира.

— Не поймите меня превратно. Я нахожу замечательным все. что вы сделали для этого человека. И еще продолжаете делать даже после того, что случилось.

— Для моей бабушки он как талисман. Томас Кох чуть не поперхнулся.

— Я думал, что талисманы приносят счастье.

— А ей так одни несчастья. Но она ведь у нас всегда была немножко эксцентричной. То, как Эльвира посмотрела на него, заставило Урса встать и поцеловать ее в знак примирения.

Томас Кох склонился к Симоне.

— Кони — славный малый, только очень много пьет.

— Он просто никак не может взять в толк, что он не член семьи. И в этом его проблема, — добавил Урс. — Не понимает он, где проходит граница. Он из тех людей, кому палец в рот не клади. Лучше поэтому держать его на расстоянии.

— Что не всегда просто, как вы сегодня, видимо, уже убедились, Симона.

— Томас Кох взял в руки серебряный колокольчик и позвонил. — Вы ведь тоже выпьете немного чаю?

— Я, право, не знаю, — ответила она неуверенно и посмотрела на Урса. Тот кивнул, тогда она тоже кивнула.

Томас Кох откупорил вторую бутылку шампанского, и Симона сказала:

— Печально, когда люди теряют последние крохи достоинства. Томас сделал вид, что понял ее иначе.

— Не беспокойтесь, после третьего бокала шампанского я свое достоинство еще не потеряю.

Отец и сын засмеялись. Эта женщина словно создана для эгоцентричного Урса, подумала Эльвира Зенн. Пожалуй, немножко излишне накрашена для бела дня, но очень мила, без капризов и сговорчива.

Бар в «Grand Hotel des Alpes» уже заполнялся. Над столиками зажглись лампы, Шарлотта принимала заказы, а пианист играл, как всегда, обычный свой ресторанный репертуар. Сестры Хурни унеслись в своих мыслях в далекие времена, другие, но с теми же мелодиями. А Конрад Ланг представил себе, что тот, кто играет, — это он сам.

Летом 1946 года он решил стать знаменитым пианистом. Той весной Эльвира забрала своего пасынка из частной гимназии — директор мягко дал ей понять, что в народной школе ему будет легче. Она поместила его в дорогой интернат на берегу Женевского озера, и Томас настоял на том, чтобы Конрад оставался при нем. Гимназия давалась Конраду без труда, поэтому он без особого желания последовал за Томасом. В «Сен-Пьере» собрался тогда цвет молодежи из тех кругов, которые война обогатила или, по крайней мере, не разорила. Владельцы старого и нового капитала, оставшиеся в разоренной Европе, послали своих сыновей в замок семнадцатого столетия, чтобы подготовить их к предначертанной им судьбе. Конрад жил вместе с мальчиками, фамилии которых были до сих пор известны ему только как названия моторов, банков, концернов, суповых кубиков и т. п.

В «Сен-Пьере» мальчиков расселяли по четверо в каждую комнату. Соседями Томаса и Конрада оказались Жан Люк де Ривьер, отпрыск старинной банкирской династии, и Питер Корт, англичанин. Его отец запатентовал в тридцатые годы «противогаз Корта», который потом по лицензии взяли на вооружение практически все союзники.

— Заводы Коха? — спросил Жан Люк Томаса, когда они уже стояли между чемоданами посреди комнаты и пожимали друг другу руки. Томас кивнул и в свою очередь спросил:

— Банк?

Жан Люк кивнул. Потом протянул руку Конраду и посмотрел на него, а когда тот промолчал, не зная, что сказать, вопросительно — на Томаса. Как друг Томас всегда был лоялен, пока они с Конрадом оставались одни. Но стоило появиться кому-то, на кого он хотел произвести впечатление, он тут же распускал хвост и переметывался на другую сторону.

— Это сын бывшей прислуги, — объяснил Томас. — Моя мать покровительствует ему.

И вопрос, кому спать у двери, разрешился.

С этого момента все питомцы интерната обращались с Конрадом снисходительно-вежливо. Никогда — за все время своего пребывания в «Сен-Пьере» — он не был вовлечен ни в одну из их многочисленных авантюр или интриг и ни разу не стал жертвой их жестоких шуток. Трудно было бы дать ему понять яснее, что он им не ровня. Конрад испробовал все. Самых заносчивых он старался переплюнуть заносчивостью, самых блистательных и неотразимых — таким же неотразимым блеском, развязных и дерзких — собственной дерзостью. Он ставил себя в смешное положение, только чтобы вызвать их смех, и даже зарабатывал нарекания и штрафы, чтобы произвести на них впечатление. Он перелезал через стену и покупал в деревне вино. Он доставал сигареты и порножурналы. Стоял на стреме во время их любовных утех с Женевьевой, дочерью главного садовника.

Но в этой школе, где обучали, как жить богачам, Конрад вечно оставался тем, у кого не было главного — капитала.