Сочинения русского периода. Стихотворения и переводы. Роман в стихах. Из переписки. Том II - Лев Гомолицкий

413. Дрожишь над этой жизнью – а зачем?..

Дрожишь над этой жизнью – а зачем?Трепещешь боли, горя – а зачем?..Ведь все равно непобедима жизнь —Твоей судьбе ее не изменить.

Кричи в агонии; я жить хочу…В тоске моли: я умереть хочу…мри… живи… непобедима жизнь —Твоим словам ее не изменить.

Подобен мир нетленному лучу.Умри, ослепни, стань безумен, нем —он так же будет петь, сиять, трубить:непобедима и бессмертна жизнь!

414. Белые стихи

Для глаз – галлиполийских роз,сирийских сикомор венки…Но жалит в ногу скорпиономэдема чуждого земля.

Здесь чуждый рай, там ад чужой:стозевный вей, фабричный пал…На заводских покатых нарахи сон – не сон в земле чужой.

Раб – абиссинский пьяный негр,бежавший с каторги араби ты – одним покрыты потом…и хлеб – не хлеб в земле чужой.

Черства изгнания земля…Пуста изгнания земля…Но что считает мир позором,то не позор в земле чужой.

Вы, глыбы непосильных нош,ты, ночь бездомная в порту,в вас много Вечного Веселья —Бог – только Бог в земле чужой.

415. Пугливы дни безмолвною зимой…

Пугливы дни безмолвною зимой.Чуть вспыхнет лед на окнах, уж страницышевелят сумерки. На книге оттиск свой —– круг керосиновый – закрыла лампа. Лицаразделены прозрачным колпаком.Шатаясь, ветер подпирает дом,скребет ногтем задумчиво карнизы.Наверно снятся голубые бризыему, бродяге северных болот.Что ж, день, зевнем, перекрестивши рот,закрыв лицо листом газетным ломким,уткнемся где-нибудь от всех в сторонке —на старом кресле и, вздохнув, уснем.Пускай за нас дрожит в тревоге дом —развалина, упрямое строенье;пусть напрягает старческое зренье,чтоб разглядеть сквозь эту тишь и глушь,не скачет ли уже по миру Муж,испепеляя – огненным копытомвойны последней – земли и граниты,в пар превращая гривы пенных води в горсть золы – земной огромный плод.

416. Солнце

В мире – о ночи и дни,прах, возмущенный грозой! —часто с безумной земливидел я лик огневой.

Дымный Невидимый Знойшел золотою стопой,шел над землею в огне,шел, обжигая по мне.

Видел его, как слепой,веки закрыв, только дымвидя его золотой.

Все мы слепые твои,Всеослепляющий Дым.Молча на камнях сидим,камнях, согретых тобой,

лица подставив своиправде твоей огневой.

417. Солнце

1. Благодатной тревогой

Благодатной тревогойколеблемый миробольщал мою душу.Скрежет и войс хаосом смешанных днейвоздали ей громкую песнь,облистали безумным огнем.

Но мечик июньского солнца просекзолотые пылинки,отсекпрядь волос у виска,и я, вздрогнув, проснулся: в детскойнад книгой,где я уснул в солнечном детствемоем.

418

2. В эти опустошенные дни

В эти опустошенные дник краю неба все снова и снова подходит,смотрит на землюзачать новую жизнь после второго потопа,когда не воды стремились на землю,а ничто, пустота.

Исполни же миром немеркнущим:новой любвибеззаповедной, внегрешнойи бездобродетельной также,имя которой просто и только любовь.

419. Дополнение к оде II

И я был, в строках, направленв ту пустынь рифм, и связь существя зрел, в навершии поставленодических и диких мест.Добротолюбия законом,российской светлостью стихов,в том облачном – отвечном – ономк богооткрытью стал готов.

Врастающий в небоосновутам корень жизни зреть дано,– исток невысловимый слова,– его гномическое дно.

Совидцев бледных поколеньябогаты бедностью своей.Был вихрь российский, средостеньевеков – умов – сердец – страстей.Из апокалипсиса в долыпо черепам и черепкамтрех всадников вели глаголы,немым неведомые нам.Я зрел: передний – бледный всадникскакал через цветущий сад,и белый прах цветов и сад сникв огнь, в дым, в сияние – в закат…Но поутру вновь пели пчелы,был страсти жалящий язык:следами Данта в гром веселый,в огнь вещный – вещий проводник.Лишь отвлекали кровь касаньястволистых девственниц – припасть,березе поверяя знанье:все – Бог, Бог – страсть.

Дано отмеченным бываетсойти в себя, в сей умный круг, —в такое в, где обитаеттысяче – лик, – крыл, – серд и – рукцарь нижнего коловращеньяиз узкого в безмерность внепуть указующий из тленья,в виденьи, ви́деньи и сне.Не праотец ли, множа перстность,путь смерти пожелал открыть(чтоб показать его бессмертностьи в светлость перстность обратить), —на брег опустошенной суши,в плеск герметической реки,где в отонченном виде души,неточной персти двойники…

Бессмертные все эти слоги:– Бог – страсть – смерть – яслагали тайнописью строгийначальный искус бытия.Но и в конце его – Пленира,дом, мед – я знал, как в годы те,пристрастия иного мираи милость к этой нищете.Когда любовь меня питает,по разумению хранит,когда она меня пытает,зачем душа моя парит,зачем речения иныепредпочитает мой язык,ей непонятные, чужие(косноязычие и зык), —одической строкой приятномне в оправданье отвечать,а если это непонятно, —безмолвно, гладя, целоватьи думать:

сникли леты, боги,жизнь нудит, должно быть и ядлю сквозь тяготы и тревогипустынножитье бытия.Взгляну назад – зияет безднадо стиксовых немых полей,вперед взгляну, там тот же без днапровал, зодиакальный вей.Средь вещного опоры ищетздесь, в светлой темности твой зрак,и призраком сквозится пища,и плотностью страшит призрак.Чуть длится свет скудельной жизни:дохнуть – и залетейский сон,приускорен, из ночи брызнет:лёт света летой окружен.Но и в сей час, в вей внешний взмахапоследний опуская вздох,просить я буду: в персты прахаподай мне, ближний, Оду Бог.

Рукописные тексты

420. В дни, когда обессилел от оргии духа…

В дни, когда обессилел от оргии духа, слепой от сверкавшего света, глухой от ревевшего грома – пустой, как сухая личинка, ночной тишиной, я лежал, протянувши вдоль тела бессильные руки.

И смутные грёзы касалися века, глядели сквозь веко в зрачки. Голос их бесконечно спокойный, глаза – отблиставшие, руки – упавшие, точно косматые ветви березы.

Я думал: не нужно запутанных символов – «умного» света нельзя называть человеческим именем, пусть даже будет оно – «Беатриче».

Не гром, не поэзия в свете, меня облиставшем, явились: сверкало и пело, пока нужно было завлечь меня, темного – наполовину глухого, отвлечь от святой мишуры… Не стремление, не «сладострастие духа», не оргия, даже не месяц медовый, но дни утомительной службы, но долг. И умолк мой язык, как старик, бывший… юношей.

421… Написана там от руки чорной тушью…

…написана там от руки чорной тушью, значками условными повесть. Прочтем.

Дом просторный и светлый. Семья. Две сестры. Смех и песни от ранней зари до зари. Ночью – тайна в луне углублённого сада. В луне… Верить надо надеждам и стуку сердец.

Умирает внезапно отец. Распадаются чорные громы и катятся с туч на долину…

Пахнет кровью. Колючий забор оплетает окопы. Слышен грозный глухой разговор отдаленных орудий… Вот рой пролетающий пуль. И все ближе, все ближе людей озверевшие лики и клики смущенной толпы…

Не сдаются улыбки и смехи, а сны всё уносят – порою – в мир прежний, в мир тихий и светлый… Случайной игрою —: звон шпор… блеск очей и речей… и таинственный шопот… и звук упоённого серца: оно не желает поверить, что нет ему воздуха, света и счастья… оно ослепляет неверной, нежной надеждой… Венечной одеждой… ночами душистыми темными шаг его громче звучит. Рот не сыт поцелуями дня.

От несытого рта отнимаются губы, чтоб ропот любовный сменить на глухую команду: «по роте…!» И где-то, в охоте (напрасной!?) людей за людями, ей-ей! – неизвестными днями – часами – убит… И лежит на траве придорожной… и обнять его труп невозможно, поглядеть на застывшие взоры… штыки и запоры… заборы…

Меж тем, первым днем мутно-жолтым осенним ребёночек слабенькой грудкой кричит….. Ночь молчит; за окном не глаза ли Земли?..