Пиппа проходит - Роберт Браунинг

4-й студент. Потому что ты никогда не читал наших подложных писем, на которые эти и были ответом.

Готлиб. Поистине будет страшно, когда он узнает все.

4-й студент. В этом-то и шутка. Но надо было присоединиться к

нам с самого начала. нет сомнения, он любит эту девушку, любит модель,

которую мог бы нанимать по часам.

Готлиб. Смотрите сюда! «Он привык, — пишет он, — иметь вокруг себя женщин Каковы, каменных, и земных женщин, из плоти; вторые настолько же ниже, насколько первые выше, чем стремленья его души: но теперь он получит настоящую…» Вот, вы опять смеетесь! Уверяю вас, вы сотрете самую росу его молодости.

1-й студент. Шрам (выньте кто-нибудь ему трубку изо рта), потеряет Юлий росу своей молодости?

Шрам. Ничто заслуживающее быть сохраненным не теряется в этом мире: посмотри на цветок — он постепенно опадает, сослужив свою службу и прожив свое время; но за ним следуют плоды, и где было бы место цветку, если бы он сохранился? Столько же смысла утверждать, что глаз больше не в своей орбите, потому что самый первый его любимец, на что он ни любил бы смотреть сначала, умер и похоронен, как утверждать, что какая-нибудь привязанность по теряна для души, если первый ее объект, что бы ни удовлетворяло его случайно, в свое время замещен. Продолжай смотреть духовными или телесными очами, и ты скоро найдешь нечто достойное взгляда! Пусть мужчина перестал удивляться женщинам! Будут мужчины, мертвые и живые, которым он может удивляться. Он перестал удивляться мужчинам! Он будет удивляться Богу: и способность удивляться может быть в то же время достаточно стара и при туплена по отношению к первому своему объекту и все же достаточно молода и свежа, поскольку это касается нового. Таким образом…[4]

1-й студент. Суньте опять Шраму трубку в рот! Вот видишь! Этот Юлий — несчастный гуляка. О, я наблюдал на днях его времяпрепровожденье в Посаньо! Галерею Каковы ты знаешь? так он сначала идет решительно мимо целых десятков великих произведений, не удостоив их даже взглядом, останавливается прямо перед Психеей и не может покинуть своей старой знакомой, не кивнув ей одобрительно. «Ну, как вы на новом месте, красавица? Так ведите же себя здесь так же хорошо, как в Мюнхене. Я смотрю за вами!» Потом он нарочно останавливается перед незаконченной Pieta и проводит полчаса неподвижно, пока вдруг не срывается и не сует свой нос прямо в группу; этот жест доказывает, что единственный пункт, который он не вполне усвоил в технике Кановы, — известный метод употребленья сверла при сочленении коленного сустава, — и это также он наконец понял! Прощай поэтому, бедный Канова, — чья галерея не должна больше удерживать его преемника Юлия, нового мыслителя в мраморе!

5-й студент. Скажи ему о женщинах, переходи скорей к женщинам.

1-й студент. Ну, и в этом отношении он бы чересчур надменен. Как можем мы не быть (говорил он) бедными чертями, лелея такие унизительные привычки? По крайней мере, он не станет валяться в этой грязи: он будет ждать и полюбит лишь в назначенный срок, а пока обойдется одной Психеей. Ну, случилось, что я услышал об одной молодой гречанке — настоящей гречанке — девушке из Маламокко, чистейшей островитянке, надо вам знать, с альцифроновскими «волосами, как морской мох», — Шрам видел! — белой и тихой, как виденье, и не старше четырнадцати лет, — дочери Натальи, как та клянется, — этой ведьмы Натальи, помогающей нам при моделях за три лиры в час. Мы выбрали эту девочку в героини нашей шутки. Вот, сначала Юлий получает надушенное письмо — кто-то видел его Тидеуса в академии, и моя картина ничто в сравнении с ним — искренний поклонник умоляет его продолжать работать — скоро даст о себе знать (Паулина, моя маленькая приятельница из Фениса, дивно переписывает). В нужное время таинственная корреспондентка дает некоторые намеки о своих особых прелестях — бледные щеки, черные волосы — словом, все, что поразило нас в нашей модели из Маламокко; мы сохранили также имя, Фина, что в переводе значит морской орел. Теперь подумай, Юлий видит, что такое существо отличило его среди нашего стада. Уже в самом первом ответе он предлагает жениться на своей поклоннице, и представь себе нас получающими и отправляющими наши письма два или три раза в день! Я придумал главные из них: родственники мешают… необходимо соблюдать тайну… одним словом, согласен ли он жениться на ней на веру и заговорить лишь тогда, когда они будут связаны неразрывно? Шт… шт… вот они идут!

6-й студент. Оба! Ради Бога, говорите тише, говорите про себя!

5-й студент. Смотрите на жениха! Половина его волос взбита, другая половина, над левым виском, приглажена — как вспененная чаша, на которую дунули, чтобы ее охладить! И та же старая блуза, в которой он ломает мрамор.

2-й студент. Костюм не богат, вроде твоего, Ганибал Скречи! Впрочем, и твой достаточно богат, чтобы оттенить твое лицо!

6-й студент. А невеста! Ну да, конечно, наша Фина! Вы бы узнали ее в этих одеждах? Какая великолепная бледность!

Готлиб. Надеюсь, она тоже не принимает этого всерьез?

1-й студент. О, это дело Натальи! Мы имеем дело с Натальей.

6-й студент. Она молчит… очевидно, не произнесла ни слова. Теперь вопрос, чтобы она не забыла остальную часть урока и верно повторила стихи, которые раскроют Юлию тайну.

Готлиб. Как он глядит на нее! Сжальтесь, сжальтесь…

1-й студент. Теперь молчанье — они вошли! Вы, трое, не подходите близко к окну, смотрите из-за гранатового дерева, где сидит маленькая девочка, та, что с песней прошла мимо нас несколько минут тому назад!

II

Полдень. Над Оркана. Дом Юлия, который переступает с Финой порог; она молчит, и он начинает.

Живите, Фина, ведь теперь я ваш

И вы моя. Пусть рок меня настигнет,

Но вы живите вечно! — Сядьте здесь,

На этот стул единственный, а я

Склонюсь к кудрям и лбу, что, как цветы,

Все поднимаются… Глаза и губы,

Твой подбородок, шея — как их запах

Влечет мое лицо! Всегда смотрите

Лишь так, покуда я не превращусь,

Возлюбленная, в вас!

Вы близ меня,

И я близ вас — и за руку держу вас…

И рядом мы: все правда. Слава Богу!

Ну, говорите же!

О, час грядущий!

Из камня должен я иссечь Тидея;

Но как работать мне, когда вы здесь?

Где мне поставить вас? А ведь когда-то,

Трудясь над глыбой, здесь я видел небо

Без вас! Ах, буду ль я работать вновь —

Вновь обрету ли старые привычки —

Велю ли замыслу быть неподвижным,

Пока он переносится на камень?

И буду ль грезить возле вас, о, правда —

Живая правда, что садится, ходит

Со мной?

Ну, говорите!

Нет, сначала

Смотрите, ваши письма! Я придумал

Запрятать их в Психеину одежду;

Которое же больше выпадает?

А… это, что лучом упало лунным

В мой мир!

О, этот взор опять свершает

Обзор меланхоличный, милый, тихий

Всей комнаты, чтоб вновь остановиться

На мне с тоской и неким удивленьем,

Как будто дух по воле Бога мучит

Наш мир и, вдруг остановившись, смотрит

Мгновенье с изумленьем и печалью

На все, что нежно и должно погибнуть!

На книги смотрите? Пусть будут в радость

Им тоже ваши первые слова:

Вот здесь Колутус…[5] скриб Виссариона

Его писал лазурным, бурым, красным —

Прочтите строчку… Нет, Гомер сначала

Пусть мне дохнет из уст моей гречанки!

Вот Одиссея грубый черный шрифт,

С засушенными желтыми цветами,

Чтоб открывать великие места;

«Т а к о н с к а з а л и в А н т и н о я б р о с и л

С в о й д р о т»… цветок скрывает остальное!

Опять глядите? Там мои статуи!

Здесь не смотрите — этой надо в бронзе

Быть отлитой. Вот воин Алеманов,

Жезл на бедре, из золота и черни.

Нет, повернитесь к этой! Не узнали?

Я думал, вы узнаете себя,

Какой я представлял вас — Ипполитой

Нагой на нумидийском скакуне!

Вы помните? «Лепи в рельефе смелом, —

Писали вы, — пока я не приду,

Афинянина, как у нас водилось,

Танцующего и в венке лавровом,

Что встал под миртовой поднятой веткой».

«И п а р х а с м е р т ь х в а л и т е, — кличут гости, —

П о к а н а д г о л о в о й т в о е ю м и р т

П е в ц а и в о и н а: в с т а в а й т е в с е».

И вашу мысль я выразить старался!

На круглом диске только куча рук,

Разбросанных везде и отовсюду,

Но все сходящиеся посредине —

Все служат рамой одному лицу

Певца, что с просветленными очами,