Стол полный девчонок - Фриц Лейбер

— Извините меня, Карр, — медленно вымолвил он, тяжело дыша, — не я использую ее только для особых целей. Это действительно отрывок из «Щелкунчика», между прочим, это «Павана [торжественный бальный танец, распространенный в Европе в XVI в.] девушек-привидений», которую Чайковский полностью убрал из партитуры по приказу мадам Сесострис — ясновидицы из Санкт-Петербурга. Ее записал для меня… нет, я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы сказать… Тем не менее, возьмем-ка мы лучше пластинки и послушаем известные части сюиты в исполнении тех же артистов.

Не знаю, сыграли ли в этом какую-то роль обстоятельства и прослушанная накануне запись, но я никогда еще не слышал «Арабский танец», «Вальс цветов» или «Танец флейт» в столь чувственном и остро-пугающем исполнении: эти топящие, словно покрытые сахарным инеем, музыкальные отрывки, под которые из года в год до темноты в глазах занимаются балерины, показались мне мерцающими, мрачными, не знающими предела фантазиями эротомана. Слайкер, угадавший мои мысли, выразил их вслух:

— Чайковский показывает каждый инструмент в выгодном свете — флейту, деревянные духовые, серебряные колокола, бурлящее золото арфы, — словно одевает красивую женщину в драгоценности, перья и меха с единственной целью: возбудить желание и зависть у других мужчин.

Конечно же, мы слушали музыку как фон к непоследовательным, отрывочным, поверхностным воспоминаниям Слайкера. Не прерывался поток девушек в нарядных костюмах и украшенных цветочным узором платьях, в блузках с буфами и брюках а-ля тореадор, а с ними не прекращался поток их неправдоподобной любви и неожиданной ненависти, а также поток их невероятных амбиций. И мужчин, которые давали им деньги, мужчин, которые дарили им любовь, мужчин, которые, наоборот, только лишь брали и то и другое; в этом потоке были также и парализующие их обычные страхи, скрывавшиеся за фасадом шикарной или заурядной внешности; это был поток восхитительной и одновременно приводящей в ярость манерности, поток глаз, губ, волос, изгибов рук и округлостей грудей, являвшихся воплощением женственности.

Мне пришлось признать, что Слайкер описывает всех этих женщин очень живо, — он помнил их без всяких историй болезни, записей и фотографий, он словно бы хранил аромат каждой из них, как духи, в маленьких бутылочках, и, открывая одну за одной, давал мне понюхать. Постепенно мной овладела уверенность в том, что в этих папках содержится нечто большее, нежели просто бумаги и фотографии, и это открытие, как и более раннее — насчет стола — поначалу разочаровало. Почему меня должны волновать какие-то сувениры от слайкеровских клиенток? — даже если они были подарены с любовью: кружевные носовые платочки и прозрачные шарфики, выцветшие цветы, ленточки и банты, плотные колготки, длинные локоны волос, крохотные заколочки, куски ткани, которые могли быть вырваны из платьев, лоскуты шелка, нежного, как призрачная головка одуванчика; какая мне разница, бережно ли он хранит все это, или эти подарки являлись для него свидетельством его власти, или это было способом его шантажа? И все же для меня это имело значение, потому что вместе с музыкой и его попытками напугать меня с того момента, как он поставил «Павану девушек-привидений» помогло воспринимать все происходящее как реальность, словно в каком-то смысле его стол действительно был забит девчонками. Потому что теперь, когда он открывал или закрывал папки, в них были пуховки или появлялись бледные облачки пудры, а кусочки шелка казались гораздо большими, чем могли быть на самом деле, — словно цветные платки фокусника, только почти все они были телесного цвета. Я стал также замечать что-то похожее на рентгеновские снимки и диапозитивы, возможно — в натуральную величину, но искусно сложенные, и какие-то другие дряблые, бледные предметы, очень напоминавшие тонкие резиновые маски, которые, по слухам, носят стареющие актрисы; я видел какие-то странные маленькие вспышки и мерцания сам не знаю чего, и над всем этим витала какая-то аура женственности. Я вспомнил, что он говорил о флюоресцирующей марле, и, казалось, почувствовал запахи различных духов, источаемых разными папками.

Сейчас были открыты два ящика стола, и я смог рассмотреть слова, выжженные на них. Определенно, это было «Настоящее» и — на двух закрытых ящиках — «Прошлое» и «Будущее». Не знаю, что именно означали эти слова, но вкупе со стремительным монологом Слайкера они вызвали ощущение, будто я плыву по реке женщин из всех времен и разных мест, и ощущение, что в каждой из папок каким-то непостижимым образом помещается женщина, сделалось настолько сильным, что с моего языка чуть было не сорвалось: «Давайте-ка, Эмил, покажите мне их, позвольте на них взглянуть».

Он, должно быть, знал, какие чувства будит во мне, потому что внезапно остановился на половине саги о восходящей кинозвезде, которая вышла замуж за бейсбольного игрока-негра, посмотрел на меня широко открытыми глазами и сказал:

— Ладно, Карр, хватит валять дурака. Когда в Каунтер-сайне я сказал вам, что у меня полный стол девчонок, я не шутил — хотя одной этой фразы достаточно для того, чтобы любой докторишка из дурдома и все эти венские пустозвоны выдали мне официальный документ о психическом расстройстве. Причем вначале они бы напугались до ужаса. Я уже упоминал об эктоплазме и приводил доказательства ее реальности — она вырабатывается большинством женщин в состоянии глубокого транса, если их должным образом стимулировать. Но это не просто тускло флюоресцирующая пена, кружащая в темной комнате. Она принимает форму конверта или полуспущенного, открытого снизу воздушного шара весом легче шелкового чулка, способного в точности воспроизводить внешность человека — начиная от черт лица и заканчивая волосами, — следуя при этом его генетическому коду. Это настоящая сброшенная кожа, в которой еще теплится жизнь, манекен из осенней паутины. Его можно смять дыханием, слабый ветерок может унести его, но при определенных обстоятельствах он становится пугающе устойчивым и эластичным — настоящее привидение. Эктоплазма невидима и почти неощутима днем, но ночью, когда глаза достаточно адаптированны, вы можете рассмотреть ее. Несмотря на хрупкость, ее практически нельзя уничтожить, разве что огнем, и потенциально она бессмертна. Образованная во сне или под гипнозом, в состоянии спонтанного или же искусственно вызванного транса, она остается связанной с человеком тонкой нитью, которую я называю «умбиликус», и возвращается в человека, всасывается в него тотчас после того, как тот выходит из состояния транса. Но иногда она отсоединяется и влачит существование подобно раковине, в которой все еще теплится жизнь; порой ее замечают люди, что и ложится в основу рассказов о привидениях, существовавших во все времена и во всех культурах, — я, кстати, называю эти раковины «призраками». Причиной отсоединения призрака от его хозяина является обычно сильный эмоциональный шок, но это может быть сделано и искусственно. Такое привидение послушно тому, кто понимает и ценит его, — например, его можно свернуть до невероятно маленьких размеров и спрятать в конверт, хотя при дневном свете вы в таком конверте ничего не увидите. Именно таким искусственным отсоединением я и занимаюсь здесь в офисе, и знаете, чем я пользуюсь для этого, Карр? — Он вынул что-то длинное и блестящее, похожее на кинжал, и крепко зажал в своей пухлой руке, устремив к потолку. — Серебряные ножницы, Карр, серебряные по той же причине, по которой используют серебряную пулю, чтобы убить оборотня. Разумеется, эти мои слова заставят взвыть мелких докторишек из дурдома, но вот вопрос, Карр, от чего именно будут они выть: по причине антинаучности всего этого, из-за профессиональной ревности, просто от страха? Не знаю. Ясно лишь, что взвыли бы, скажи я им о том, что в каждой четвертой или пятой папке у меня находятся один или несколько призраков.