Лишние мысли - Евгений Москвин

— Пожалуй. Если допустить правдоподобный обман, то второй, более наглый и крупный сразу выплывет наружу.

— Точно.

— Ну а как же честь, патриотизм? — спросил я.

— Забудьте о них, — Кошкин говорил нечетко, рот его был набит едой, — политика не имеет к этому никакого отношения. Она даже исключает эти две вещи.

Я вздохнул:

— Стало быть, новым президентом изберут только N. и никого другого.

— Совершенно верно. Другое дело, что самого N. еще не выбрали.

— То есть как? — я уставился на Кошкина.

— Они еще не выбрали N… Это произойдет на днях. Да-да… возможно даже завтра, но вряд ли… скорее послезавтра.

— Они выбирают президента из народа?

— Нет.

— А откуда же?

— Из депутатского состава.

— Выходит, они могут выбрать меня? — я вытаращил глаза.

— Вполне возможно.

Полминуты я не мог вымолвить ни слова.

— Но… по какой системе они определяют N.?

— Этого никто не знает. Могу сказать точно лишь одно — она отличается от той, по которой депутаты выбрали вас.

Последовала пауза.

— А где происходит принятие законов? — задал я следующий вопрос.

— Здесь же.

— В столовой?

— Да. Я уже говорил вам. Вы забыли? Депутаты проводят здесь почти все время, иногда даже остаются ночевать.

— А как же их семьи?

— Да никак. Они изолированы от семей. Ничто не должно отвлекать от государственных дел.

Я был заинтригован его словами и уже хотел сам обратиться к какому-нибудь депутату, однако в последний момент передумал, — тот мог разволноваться, что я разговариваю с ним без галстука, и заставить меня обменяться с ним носом — возможно, такое необычное действие, если оно мне только не померещилось, являлось именно свидетельством волнения (депутат, что-то потерявший в стакане был очень взволнован), — так что я решил не испытывать судьбу. Я боялся, что не получу свой нос обратно.

— Если депутаты остаются на ночь не в столовой, то куда они идут?

— В свои номера.

— А мой номер уже приготовлен?

— Конечно.

Мы помолчали еще некоторое время. Потом я спросил:

— Кажется, вы сказали, что депутаты не имеют никакого отношения к избранию N.

— Совершенно никакого.

— Тогда почему они выбрали меня именно из-за агитационных листовок?

— Не забывайте, что будущий N. сейчас среди них. Поэтому они интересуются всем этим. Разумеется, в другой год на вас бы не обратили никакого внимания.

— В другой год и не было бы никаких листовок, — заметил я.

— Верно.

Я попросил его:

— Расскажите мне подробнее о принятии законов.

— Зачем?

— Как зачем? Мне казалось, я должен знать.

— Вы сами все увидите, но чуть позже.

— Сегодня?

— Нет, возможно завтра. Если только депутаты решат принимать закон завтра.

— А какой на очереди?

— Земельный кодекс.

— И я уже буду участвовать в голосовании?

— Если вам выдадут галстук, то да, будете, — отвечал Кошкин, — кстати, меня очень радует ваш энтузиазм. Другие новички мнутся от неуверенности в себе. А с вами ничего подобного не происходит. Это просто отлично.

— Спасибо, — я обратил внимание, что большинство депутатов уже ничего не ели, а только пили вино, водку и пиво. Более того, многие из них находились в весьма нетрезвом состоянии.

— Они выбрали меня, но продолжают игнорировать.

— Я же сказал, у вас нет галстука.

— И все равно. Неужели без него я им нисколько не интересен?

— Нисколько. Ибо вы еще не политик. Вы им станете, и они вам проходу не дадут.

— А как же мои человеческие качества? Они никого не волнуют?

— Может быть они и волновали кого-то, когда вы были в народе, но только не депутатов. Зачем им ваши человеческие качества? Сами посудите.

Я не нашелся, что на это ответить.

Кошкин налил себе и мне по целому стакану водки.

— Зачем это? — спросил я.

— Как так? Здесь без этого нельзя. Особенно, когда начинаешь думать, кому какие полномочия принадлежат, кто кого избирает и по какой системе это делается. Пришло время выпить за ваше прибытие, — он подмигнул мне, — не надо говорить, что вы не пьете.

— Я и не говорил.

— Мы наводили справки на этот счет.

— В самом деле? Зачем?

Я взял стакан. Мы чокнулись и одновременно выпили. Кошкин крякнул, ничем не стал заедать, но продолжал смотреть на меня.

Я немного заел и спросил:

— Сейчас в столовой все депутаты?

— Да.

— Я думал, их должно быть больше.

— Сколько?

— 450.

Кошкин шумно расхохотался. Он смеялся так заразительно, что и я вслед за ним стал смеяться. Между тем, наше окружение по-прежнему нас не замечало, будто мы были какие-то отверженные или прокаженные. Депутаты общались исключительно между собой, на пониженных тонах, — я подозревал, что обычно они себя так не ведут, но теперь среди них был чужак. Пили они тоже потихоньку.

— Что смешного? — спросил я.

Глаза Кошкина заблистали.

— Откуда вы взяли эту цифру?

— Мне казалось, так написано в Конституции, — произнес я удивленно, но скорее тоном плаксивого ребенка, нежели человека, больного тем, от чего меня вылечили в психбольнице. Ах, ну да, меня ведь уже вылечили, так почему бы мне не стать плаксивым ребенком? Не знаю. Лучше пока прекратить думать, а то такие мысли лезут в голову, что диву даешься! Отвлекает от разговора, между прочим.

— Забудьте о Конституции, — он подмигнул мне, — плюньте на нее, она в России никогда ничего не значила и не значит. Посудите сами, зачем нам столько депутатов — целых четыреста пятьдесят. Это неразумно. Полномочия распределены так необычно и сложно, что мы непременно бы запутались. Нужно, чтобы власть была в руках немногих — так гораздо выгоднее, поверьте! — он ничего не стеснялся и говорил абсолютно открыто. Да и с чего бы ему было стесняться общеизвестных вещей?

— Так сколько всего депутатов?

— На четыреста меньше.

— Пятьдесят?

— Да, пятьдесят.

— И они все здесь?

— И они все здесь.

— Зачем тогда понадобился я, если вы так стремитесь уменьшить число депутатов? — алкоголь благотворно действовал на мой рассудок — я задавал дотошные логичные вопросы.

Кошкин в ответ хитро прищурился, сначала вроде что-то хотел сказать, но потом, очевидно, передумал. Да, именно такое создалось у меня впечатление.

Я повторил вопрос.

Он предложил еще выпить. Я согласился и более решил не поднимать тему моего здесь появления — все равно я не смог бы ничего выяснить.

Я снова огляделся. Некоторые депутаты уже отключились — спали, положив головы на тарелки, иные, более крепкие, еще находились в сознании, но еле ворочали языком.

С кухни доносился неприятный запах больничной еды — совсем не той, которая находилась на столе перед нами; деревянная дверь за моей спиной была закрыта, однако я слышал приглушенные голоса поваров. Я знал, что они в белых халатах.

IV

Как ни пытаюсь, не могу вспомнить, чем закончился тот день. Я часто многое забываю, а здесь еще сыграло свою роль n-ное количество стаканов водки, которые я опорожнил.

Проснулся я в незнакомой комнате и некоторое время не мог понять, где нахожусь. Мягкие стены и мягкий потолок, очень высокий; окно, солнечный свет. Кровать широкая, но неудобная — не знаю, почему, но мне было некомфортно в ней лежать. Точнее, мне было некомфортно в ней проснуться — так отреагировал мой мозг. А когда он спал ему (или нам) было, должно быть, все равно, ибо он не просыпался, и я не просыпался. С другой стороны я слышал, что во время сна в нас бодрствуют некие частички организма — «ночные сторожа», сменяющие мозг на несколько часов. Вот им-то и могло быть некомфортно во время самого сна, а утром они передали мозгу об этом; в результате он мог сильно опечалиться, но не сказать мне — он бережет своего хозяина. Напрасно — мне всегда казалось, что это я должен беречь его. В результате получилась интересная вещь (если только «ночные сторожа» передали мозгу о дискомфорте) — мозг как будто просыпался ночью без моего ведома, ведь он знал, что «ночным сторожам» было некомфортно. Если бы я не имел представления о существовании «ночных сторожей», то непременно так бы и подумал — о бодрствовании моего мозга отдельно от меня. С другой стороны, мои рассуждения все-таки не совсем верные, ибо я забыл об ощущениях самого моего тела целиком — или, может быть, не целиком, но тех частей его, которые не относились к «ночным сторожам», обладали физической автономией от них. Мне кажется, когда я проснулся, сигнал о дискомфорте получили, прежде всего, именно они. Затем уже они передали это моему мозгу. В то же время, «ночные сторожа» знали обо всех неудобствах, ибо они натерпелись за время сна. В результате, могло получиться так, что они направились сообщить об этом мозгу, но остановились на полпути — увидели другие части тела, только что проснувшиеся, мучимые тревогой, и собиравшиеся сделать то же самое, и решили, их участия — «сторожей» — не требуется. Или только что проснувшиеся части тела мучимые тревогой, направились сообщать мозгу о дискомфорте, но остановились на полпути — увидели «ночных сторожей», которые собирались сделать то же самое, и решили, их участия — только что проснувшихся частей тела — не требуется. Таковы были две версии, две очередности, которые, в принципе, должны были заканчиваться одинаковой реакцией моего мозга.