Возвращение - Виктор Мануйлов

— Добрый день, Прохор Алексеевич, — прозвучал певучий голос хозяйки коттеджа.

— Здравствуйте, Инесса Аркадьевна, — ответил Прохор севшим вдруг голосом и медленно поднялся на ноги.

— Боже, как вы много сделали за эти дни, что я не была здесь! — воскликнула Инесса Аркадьевна. — И как это теперь здорово смотрится!

Прохор пожал плечами: не была-то Инесса всего лишь два вечера, — и поискал глазами футболку. Хотя он не впервой предстает перед взором Инессы Аркадьевны в одних только шортах, сегодня почувствовал себя особенно неуютно под ее откровенно изучающим взглядом.

— По-моему, вы заслужили премию за ударную работу, — продолжала хозяйка, обходя бассейн и приближаясь к Прохору.

Она остановилась в двух шагах от него, и он почувствовал терпкий запах ее тела, увидел влажную глубокую ложбинку в вырезе ее блузки, обрамленную тонкими кружевами, отдернул взгляд и произнес:

— Да я что, я не ради премии, а чтобы побыстрее закончить.

— Я понимаю, Прохор Алексеевич, но ведь это и мне выгодно. Согласитесь. К тому же, если мне положены бонусы за ускоренную подготовку документов, то и вам они тоже положены. Таков незыблемый закон, определяющий отношения работодателя с наемным работником. И в этом нет ничего зазорного. Все мы попеременно становимся то тем, то другим. Вы согласны со мной?

— Д-да… То есть я как-то не думал над этим. Но… чем быстрее я сделал одну работу, тем у меня больше остается времени для другой, — отбивался Прохор от каких-то там бонусов, боясь показаться жлобом, хотя лишняя сотня совсем не помешала бы…

— Это уж ваше дело. Мое дело — результат, и чем быстрее, тем лучше. Ведь билет на самолет потому и стоит дороже, что быстрее. Не правда ли?

— Да, конечно, — согласился Прохор, вспомнив, что раньше, при коммунистах, зарплата, даже сдельщика, мало зависела от быстроты и качества, она зависела от тарифа, от разряда, от фонда заработной платы, который устанавливали сверху и который сокращали, снижая тарифные ставки, в плановом же порядке, будто бы стимулируя тем самым рост производительности труда. Все это были дебри, в которые Прохор не вникал, инстинктивно стараясь не слишком торопиться и не ловить микроны там, где в этом не было особой нужды. А нынче, значит, вон как… Впрочем, эту работу свою он работой не считал: халтура — вот что это такое.

— Так я это… на сегодня все, пошабашил, — пробормотал он, переминаясь с ноги на ногу, хотя, если бы не приезд хозяйки, он бы еще поработал.

— Вы примите душ, Прохор Алексеевич. Не идти же вам в таком виде. А я сейчас включу подогрев…

— Да ничего, спасибо, я так… из шланга.

— Ну зачем же? Все можно сделать по-человечески, цивилизованным образом… Вы идите в душевую, через пять минут вода там будет горячей.

И Инесса Аркадьевна пошла к дому несколько тяжеловатой, но все-таки величественной походкой, а Прохор смотрел ей вслед, видел, как шевелятся и подрыгивают ее ягодицы, как колышется спадающая на плечи густая копна черных волос.

Инесса Аркадьевна вдруг остановилась, оглянулась и, улыбнувшись лукаво, попросила:

— Вас не затруднит принести из багажника сумки? Я буду вам очень признательна.

У Прохора на миг сбилось дыхание. Он вообще-то думал, что вот она сейчас войдет в дом, он отнесет в сарай инструменты, за сараем же опрокинет на себя ведро воды, вытрется полотенцем и пойдет домой. А уж дома примет душ, как это обычно и делал. Но нельзя же отказать женщине в ее пустяковой просьбе. И он, почувствовав себя как бы приговоренным к чему-то неизбежному, что вытекало из причитаний Дарьи на пути к остановке автобуса, ее безосновательных попреков и подозрений, поплелся к машине, открыл багажник, вытащил из него две сумки и несколько пакетов, и потащил их к дому, уже ни о чем не думая и ничего не решая.

– Вот спасибо, дорогой мой! – воскликнула Инесса Аркадьевна каким-то особенным, журчащим голосом, появляясь в дверях в легком халате, по которому были разбросаны пальмы, хижины дикарей и сами дикари, танцующие какой-то свой дикарский танец. – Занесите, пожалуйста, в дом. Если вам не трудно.

Прохор молча переступил порог и вошел в просторный холл с кирпичными стенами, ажурной деревянной лестницей наверх, двумя дверьми, ведущими куда-то, с бронзовыми канделябрами, камином в углу, лосиными рогами, плетеными креслами, напольными китайскими вазами, икебанами из засохших веток и трав и еще какими-то причудами, ему совершенно непонятными. Он бывал здесь пару раз, но не дальше этого холла, и всякий раз чувствовал себя крайне неуютно, будто забрался в чужой дом с преступными намерениями.

Хотя Прохор вырос в семье известных в городе архитекторов, работающих в собственной мастерской, где все эти дачные причуды богатых горожан рождались на бумаге и к чему его готовили сызмальства, он так ничего и не почерпнул из этих премудростей, не проявив способности ни к рисованию, ни к лепке, ни к музыке. В школе учился кое-как, но в старших классах неожиданно обнаружил в себе тягу к математике, и, едва закончил школу, был отправлен родителями в Москву, в университет, на физмат. И не просто так, а с рекомендательным письмом к какому-то профессору, с которым когда-то то ли учились вместе, то ли работали его родители. Однако Прохор к профессору не пошел, сдавал экзамены наравне со всеми и как раз по математике он и провалил экзамены. И не очень огорчился из-за этого. К тому же Москва ему не понравилась своим шумом-гамом, спешкой, многолюдством и невозможностью от всего этого скрыться. То ли дело в их городе, хотя и не самом маленьком в России, но и не таком большом, как Москва.

Из столицы Прохор вернулся домой, где ему грозила армия, которой панически боялись его родители, но почему-то совсем не боялся Прохор. Может, потому, что не задумывался об опасностях, которые его там подстерегали, о возможности попасть в Афганистан, где убивают и калечат. Родители делали все, чтобы их единственное чадо оставалось при них. Они никак не могли допустить, чтобы их сын стал служить обыкновенным солдатом. Даже если бы не было никакого Афганистана, дедовщины и прочих безобразий. Они, на худой конец, согласились бы, если бы он пошел в военное училище, скажем, в политическое или инженерное, но Прохор никуда идти не хотел. Он вообще не знал, чего хочет и не думал о своем будущем. Он не стал прятаться, «косить» от армии, «отмазываться», то есть ходить по хорошо знакомым его родителям врачам, которые могли бы обнаружить в нем болезни, несовместимые с армейской службой, и когда пришла повестка, отправился в военкомат. Его, к ужасу матери, призвали во флот, где по непонятным причинам тонули подводные лодки и сталкивались надводные корабли — особенно часто в последние годы. На флоте Прохор познакомился с живой техникой, познал радость подчинения этой техники своей воле и, вернувшись на гражданку, устроился на завод и стал токарем. Всего-навсего. Чем отрезал для себя доступ в те круги местного «света», в которых вращались его родители.

Поставив сумки у порога, Прохор попятился было назад, но Инесса Аркадьевна удержала его.

— Прохор Алексеевич, да вы проходите, не стесняйтесь! Вот там у меня душ, ванна… Можете принять ванну, если хотите…

— Да мне… мне инструмент еще надо убрать, — стал отговариваться Прохор. — Да и грязный я, в цементе весь, напачкаю там у вас, — и он стал отколупывать ногтем прилипшую повыше колена цементную лепешку.

— Нет, ну право же, какой вы, однако… несмелый, — заворковала Инесса Аркадьевна. — Такой большой, сильный, а такой робкий. В наше время нельзя быть робким. В наше время надо быть не только смелым, но и нахальным, наглым даже, циничным, иначе сотрут в порошок… — И она вдруг повернулась как-то неожиданно и стремительно, хотя в этом вроде бы не было никакой нужды, легкие полы ее халата взлетели вверх и открыли ее ноги, бедра, охваченные кружевными трусиками, а на одном из бедер замысловатую татуировку в виде завитушек, листьев и переплетенных стеблей.

Ах, зря Инесса Аркадьевна так разоткровенничалась с ним, напомнив ему слякотный весенний день, темный переулок и размешанную ногами грязь у самого лица. А татуировка — или как там она сегодня называется — лишь подчеркнула принадлежность этой бабы к тем парням, нахальным, наглым и безусловно циничным. И в душе у Прохора что-то поднялось темное и мохнатое, он сжал кулаки, повернулся и вышел на крыльцо.

Убрав инструменты, он даже не стал обмываться и переодеваться, собрал свою одежку, сунул в сумку и решительно пошагал домой, повторяя одно и то же, как привязавшийся мотив какой-нибудь глупой песни: «Значит, нахальным? Значит, наглым и циничным? Вот оно, оказывается, как. А я-то думал, что все они против своей воли. Жертвы обстоятельств, так сказать…» И останавливался и мотал головой в изумлении, точно вся суть нынешней жизни открылась для него только сейчас, после слов Инессы Аркадьевны. Затем шел дальше, и снова те же слова, только в другой последовательности, возникали перед ним некой светящейся рекламой, тускнели и вновь проявлялись среди темных стволов деревьев.