Лев любит Екатерину - Ольга Елисеева

Судя по голосу, фельдмаршал даже не сердился. Он размышлял вслух.

– То ли я сдаю? То ли вы сударь – птица неведомой мне породы.

Потемкин молчал. Что ему было говорить? Теперь, охолонув, он думал, не погорячился ли с французом? Надо было его чин чином вести в лагерь, снимать показания, тащить на переговоры, а потом слушать рассказы барона о зверствах русских… Гриц почувствовал, как снова начинает закипать.

– Вы что же, прямо так его и повесили? – с нескрываемым интересом спросил Румянцев.

Потемкин кивнул.

– Дипломата?

Снова кивок.

Долгий, долгий вздох старика.

– Ну и правильно сделали.

Глава 2

«И будете, как звери степные»

Осень 1773 года. Оренбургская губерния

Крепостица с кулачок. Взяли наскоком. Комендант не успел даже из постели выпрыгнуть. Вытащили его во двор уже без рубашки. Жену, полоумную от страха, – за косы. И по рукам. Хороша, бабенка! Пугливая, мягкая, как белая телочка перед мясником.

Казаки шарились по дому, а с улицы гремел набат с единственной колокольни, как боталом о ведро. Тащили из подклети сундуки, рубили саблями крышки в надежде разжиться крепостной казной рублей на двадцать.

Молодой комендант все оглядывался через плечо, искал глазами жену. Пока не огуляли нагайкой по ребрам. Не твоя это теперь забота, парень! Смотри вперед!

На приступочке у церкви сам Емельян Иванович. Шапка до бровей, глаза шалые.

Гарнизон – девять инвалидов. Кроме коменданта, вешать некого. Уже и священник здесь с крестом, и староста с амбарной книгой. Присягайте, люди, государю Петру Федоровичу! А не то жердина у колодца высоко в небо метит. Как на качелях подкинем, до Самого Господа!

На минуту стало тихо. Даже казаки перестали щипать баб. Только башкиры, слышно, возились с замками в амбар, да с тревожным свистом стреляли по курам – им что, нехристям?

Остальные сгрудились, придвинулись, смотрят на коменданта. Он длинный, белобрысый, лицо правильное и очень бледное. Не любит Емельян Иванович таких чистых.

– Ребята, мордой его!

Тут же коменданта схватили за волосы и в растоптанный снег пополам с глиной у ног Его Императорского Величества. Уважай, сука, царя-батюшку!

– Любо мне, что ты меня не боишься, – молвил Самозванец, поднимаясь. Шубу плечом стряхнул, остался в одном лазоревом кафтане с красным подбоем. Пусть все видят: государю мороз не страшен. Да и что тут за мороз в крепости? Другое дело в лесу, в степи.

– Здешний народец на тебя обид не держит, – продолжал Злодей. – А пойди-ка ты ко мне в полковники. Солдатушки из крепостей набежали, командовать ими некому. Мои-то казачки только нагайкой и умеют махать.

Комендант молчал. Смотрел перед собой. Из расквашенного носа на губу бежала кровь. Он ее сглотнул, подавился.

– А я тебя приголублю, – посмеивался Самозванец. – Награжу. Хочешь, сейчас в шапку колец насыплю? Жену отдам?

Вытолкнули к приступочке комендантскую бабенку. В длинной, запачканной землей рубахе, которую она силилась свести руками на груди, да больно большой клок вырван – не прикрыться.

Горше смерти показалась коменданту такая милость.

– Злодей ты, – выплюнул он под ноги вместе с кровью. – Знаешь, что мало нас, вот и куражишься. А как придут полки, на какой осине аллилуйя запоешь?

Пугачев похмыкал, бровь изогнул, на комендантскую жонку покосился. Хороша, резвая кобылка. Чистых кровей. Не то что неумытые казачки.

– Ну что ж, твоя взяла, – сказал он, ударив себя по коленям. – Не хочешь ни жизни, ни жены. Ни того, ни другого не получишь.

И пока казаки крепко держали бьющегося коменданта, снял Вор широкий кушак, подступился к крале и прямо тут, у церкви на приступочке, взял ее, онемевшую от ужаса, досадуя, что с перепугу сердечной ноги свело.

Страшно кричал комендант. И совсем не многие смеялись в толпе. Только пришлым и было весело. Каков у них атаман! Каков государь-заступник! Сила в его корне – на десятерых хватит!

Лишь тогда ожила девка, когда коменданта потащили веревкой наверх, под самые небеса. Лежа на спине, смотрела на его дергающиеся сапоги. А над ней наклонялись воровские хари: «Хочешь еще?» И затыкали крик обратно в рот.

После того как крепостицу зажгли, Самозванец осведомился, как она называлась. Ниже-Озерная. А коменданта фамилия Харлов. Жонка же его – Лизавета.

Бабочка ему приглянулась. Грозным рыком отогнал от нее свою сволочь. Велел руки связать, накинуть на плечи овчинный тулуп и вести среди пленных. А прежнюю свою любовницу, вдову майора Веловского из Рассыпной, приказал удавить, чтоб не мешалась под ногами.

Дальше прямой злодейский тракт пролегал на крепость Татищеву, где комендантствовал отец Лизы полковник Елагин, а при нем мать Аграфена Семеновна, да семилетний брат Егорка, да полуслепая тетка.

Полковник не знал о судьбе зятя и дочери до тех пор, пока казаки не стали, как флагом, размахивать шестом с кожей мертвого Харлова. А потом не подвезли под стены Лизу, сидевшую на кобыле лицом к хвосту, что, по их воровскому разумению, неоспоримо свидетельствовало об ее бесчестии.

– Сдавайтесь! Сам государь здесь! – кричали они.

В ответ с насыпи недружно плюнули огнем пушки. Одно ядро полетело к лесу. Другое попало есаулову коню под ноги, завертелось, пуская дымы, и стухло, не разорвавшись.

Среди осаждающих поднялся хохот.

– Батюшка, не отворяйте ворота! – крикнула Лиза. – Они все равно всех убьют!

Молодой чернявый есаул оходил ее нагайкой и, подхватив кобылу под уздцы, погнал обратно в стан мятежников. В это время с задней стороны крепости запылали скирды сена, подожженные башкирами. Огонь перекинулся на деревянную стену, солдаты побежали тушить, а Самозванец не замедлил ударить из трофейных пушек по воротам. Створки рухнули. Навстречу нападавшим вырвался отряд крепостных казаков, которые немедля переметнулись на сторону Злодея.

– Любо! Любо! – кричали они. – У нашего Батюшки вина много!

Начался грабеж. Солдат без особого сопротивления повязали и привели пред ясны очи государя Петра Федоровича. Тот, по своему обыкновению, залез на церковную паперть. Из комендантского дома вынесли широчайшее кресло, обитое тертым бархатом, видавшее виды, рассохшееся, но кое-где сохранившее позолоту.

На этом-то кресле матушка, бывало, качала Егорку. На этом-то кресле Лизу поцеловал впервые муж. На него-то ныне взгромоздился Злодей. Справа встал казак с булавою, слева башкир – с серебряным топором. Подводимых к Пугачеву тыкали головой в землю, а затем, в зависимости от суда, либо волокли к виселице, ладно пристроенной тут же под церковной застрехой, либо позволяли целовать ручку.

– Злая у вас крепость, – молвил Самозванец толпе. – Долгонько мне, своему законному государю, не отворяли!

Жители попадали на колени. Бабы стали подвывать, мужики валить все на начальство. Несколько солдат и башкир, державших сторону коменданта, Пугачев приказал вывести в поле и расстрелять. Офицеров всех повесить. Вместе со стариком Елагиным до последнего дрался бригадир барон фон Билов, продолжавший выкрикивать немецкие ругательства, пока ему не снесли шашкой голову.

– Сколько же басурманов на русскую шею! – рассмеялся Злодей, показывая ровные белые зубы. – Немчуры пропасть!

Народ одобрительно загудел.

– А ты навел на нас татарву да башкир-кровопийц! – не стал молчать полковник.

– Эй, дядя, – оборвал его Пугачев, – не я, а ты от крови отяжелел, как бурдюк. Скоро в ворота не пройдешь! Облегчите-ка его, ребята!

Казаки кинулись исполнять приказ. Но Лиза повалилась в ноги Самозванцу, прося за родных. Уже и мать ее, комендантшу, привели на паперть, и Егорку сами же бабы выпихнули из гурьбы чумазых детей – боязно за своих, чтобы чужого прятать. Только полуслепая тетка затерялась где-то, ее счастье.

– Ну, выбирай! – широким жестом Самозванец обвел пленных. – Одного, ради твоей красы, пощажу. Щедрый дар, не зевай, девка!

Холодом повело у Лизы по губам и подумалось, что сейчас грянется она оземь, не снеся царской милости. А комендант с комендантшей подтолкнули Егорку в спину, мол, мы пожили, дочка, забирай брата. Мальчик ткнулся головой в церковные ступеньки, прижался к ногам сестры, зыркнул волчьими глазенками вокруг, всех ли запомнил?

Дробью раскатился барабан. Полковника потащили к колодцу да там же и освежевали. Бросили еще живого в снег, чего возиться? Дико закричала Аграфена Семеновна, рванулась к мужу – налетела на башкирскую саблю.

Так и остались брат и сестра стоять, обнявшись, на паперти. Вчера она была вдова, а сегодня оба – сироты.

Пьют-гуляют Воскресенский и Авзяно-Петровский заводы. Плачет Усть-Катавский. Грозно молчит Богоявленский. Ждет вестей.

А вести одна другой страшней и утешительней. Нет поблизости господ Твердышевых, Мясниковых и Демидовых. Нет горного начальства из Бергколлегии. На сто верст вокруг не сыскать регулярных войск. Разве только офицеры по заставам. Да неверные, переметающиеся со стороны на сторону казаки. Да башкиры, легкие на ногу, как волки.