В. А. Жуковский - Цезарь Самойлович Вольпе

в русской поэзии язык психологических переживаний, Жуковский должен был использовать опыт европейской поэзии.

Для выражения нового содержания Жуковскому пришлось создать собственный язык поэзии. Слово в поэзии Жуковского утрачивает ту логическую конкретность, которая характеризует поэтическое слово у представителей классицизма, и становится орудием для выражения настроения. Слово становится вследствие этого не столько понятием, сколько символом — способом подсказать читателю душевное состояние:

Ко мне подсела с лаской,

Мне руку подала,

И что-то ей хотелось

Сказать… но не могла!

Благодаря отсутствию всякой риторической и декламационной задачи слово утрачивает свою конкретность и определенность, приобретает черты импрессионистического содержания. Эта психологизация синтаксиса и лексики становится всё более отчетливой в поэзии Жуковского по мере его развития. Она уводит Жуковского с годами всё дальше и дальше от классицизма. Но на первых порах психологическое использование слова соединено еще у Жуковского с ощущением рационального смысла слова (как и в классицизме), то есть в ранней лирике Жуковского наряду с психологическим использованием слова мы находим отвлеченно-рационалистический характер поэтической речи.

Потому, что Жуковский создал в русской поэзии язык психологической лирики, что он открыл для русской поэзии внутренний мир человека, научил изображать оттенки душевных движений, то есть внес в русскую литературу индивидуалистическое миропонимание европейских романтиков, — критика и охарактеризовала его как родоначальника романтизма на Руси. И действительно, историко-литературное значение Жуковского как раз в том и заключается, что он принес в русскую литературу мировоззрение индивидуализма, что в его творчестве личность и внутренний мир человека становятся центральными содержанием истории. Это обстоятельство резко отличает мировоззрение Жуковского и от «объективной метафизики» мировоззрения XVIII в., и от взглядов Карамзина и русских сентименталистов, которые соединяют философию чувства с общим представлением о мире, основанном на том же мировоззрении XVIII в. Потому, что поэзия Жуковского качественно отлична от мировоззрения русского сентиментализма, современники и ощущали ее как начало нового периода в развитии русской литературы, считая именно Жуковского первым русским романтиком. Так, например, Кениг в своей книге «Literarische Bilder aus Russland» (книге, инспирированной московским «любомудром» Н.А. Мельгуновым) справедливо писал: «Та школа и тот период, главою которого считается Жуковский, непосредственно следует за периодом Карамзинским. Жуковский продолжал новейшее направление в языке и вкусе; но он следовал другим образцам, внес в литературу другие элементы. Подражая главным образом поэтам немецким и английским, он относится к Карамзину не только как поэт к прозаику, но как романтик к классику на французский манер»[15]. Еще более отчетливо эту же точку зрения высказал Белинский: «Жуковский, — писал он, — этот литературный Коломб Руси, открывший ей Америку романтизма в поэзии, по-видимому, действовал, как продолжатель Карамзина, как его сподвижник, тогда как в самом-то деле он создал свой период литературы, который не имел ничего общего с Карамзинским… Жуковский внес романтический элемент в русскую поэзию: вот его великое дело, его великий подвиг, который так несправедливо вашими аристархами был приписываем Пушкину»[16].

Я уже говорил, что этот «романтический элемент» Жуковский нашел на Западе. Именно потому, что переводы Жуковского помогали решать задачу развития национальной литературы, они и были (в первые годы его работы) восприняты как оригинальные произведения русской поэзии. Вот почему, несмотря на то, что он работал как поэт-переводчик, своими переводами он сыграл такую крупную и самостоятельную роль в истории развития русской литературы.

Итак, значение Жуковского в развитии русской поэзии заключается именно в том, что творчество его, вырастая из поэзии русского классицизма XVIII в. и из карамзинизма, знаменует уже эпоху, качественно отличную и от русской литературы XVIII в., и от сентиментализма. Это особенно важно подчеркнуть потому, что в последний период своей литературной работы Жуковский сам осудил свои ранние романтические позиции, считая, что он «должен загладить свой грех» насаждения в России романтизма и «чертей и ведьм немецких и английских». Это важно также подчеркнуть потому, что дооктябрьская монархическая историко-литературная традиция всячески стремилась подчеркнуть близость Жуковского к Карамзину. И эта линия реакционной идеализации образа Жуковского была настолько сильна, что ее влияния не сумели избежать даже такие замечательные исследования, как работа Н.С. Тихонравова об эстетике Жуковского (написанная как рецензия на книгу Л. Зягарина-Поливанова о Жуковском)[17] и работа А.Н. Веселовского, посвященная психологической биографии поэта. Подчеркнув неясность и многосмысленность понятия «романтизм», А.Н. Веселовский рассмотрел поэзию Жуковского в ее отношении к карамзинизму и определил ее как своеобразное развитие карамзинизма, как «поэзию чувства и сердечного воображения».

Таким образом, оценка современников, наиболее отчетливо высказанная Белинским, была отброшена. Благодаря этому противоречия поэзии Жуковского, реальный смысл его литературной позиции, самое наличие в его работе поэтического движения, развития — все это было оставлено вне внимания исследователей, и задача изучения была сведена к созиданию статического портрета, неисторического и выражающего те или иные оттенки официозной идеализации. Благодаря этому Веселовскому не удалось поставить проблему историко-литературного смысла творческой работы Жуковского, и исследование Веселовского свелось к собиранию «материалов для биографии». Осталось неясным, почему Жуковский, по своим политическим воззрениям прямой, открытый монархист и выразитель идеологии Священного союза, сыграл огромную прогрессивную роль в развитии русской литературы, почему от него не отказались ни его политические противники — декабристы, ни современный Жуковскому представитель передовой демократической литературы Белинский, который на всем протяжении своего развития положительно оценивал историко-литературный смысл творческой работы Жуковского.

<страница книги утрачена>

обращением к русской мифологии и к материалу народных суеверий. Этим объясняется, что в романтической балладе «Светлана» народность выражается в привнесении в балладу элементов поэтики идиллии (осложненных мотивом отъезда возлюбленного на войну) и элементов сказочно-фантастической литературы (гадания и т. п.). Построение жанра оказалось возможным осуществить только в пародийном плане, ибо такое понимание народности уже было анахронизмом. Поэтому «Светлана» подчинена принципам пародийного отношения к поэтике страшной баллады — в ней дано шутливое разрешение темы, в котором получило выражение противоречие между эстетическими взглядами и романтическим жанром.

После «Светланы», совершенно в духе пережиточных представлений героической эстетики XVIII в., главным образом под влиянием Карамзина, Жуковский стремится создать национальную эпопею «Владимир», замысел которой он не оставляет до 1816 г. Однако вскоре его эстетические представления существенно изменяются, и советы его друзей, мыслящих в пределах эстетики классицизма, утрачивают для него значение. Жуковский оставляет замысел «Владимира» невыполненным.

Что же это за изменение его эстетических представлений?

Рационалистическую эстетику классицизма к началу XIX в. сменяет кантианство, — с его учением об эстетическом как о чистом созерцании, как об особом способе познания, — расчистившее дорогу для философии искусства романтического идеализма.

Ощущая несоответствие своих теоретических представлений своей романтической практике, Жуковский обратился к изучению новейших течений в немецкой эстетике.

А.И. Тургенев рекомендовал