Плоть и кровь моя - Станислав Токарев

Вот тут он едва не подпрыгнул. Захотел взять её за уши-пельмешки, чмокнуть в веснушчатый нос. Потому что Люся Понтрягина была самой молодой и перспективной в основном составе, по чистой случайности не пробилась в нынешний финал, и делегировать её для приобретения спортивного опыта просто подсказывали соображения высшего порядка.

Вдобавок — нет, ему решительно шли в руки тогда сплошные козыри — он получал гарантию, что две серьёзные, положительные спортсменки, сопровождаемые двумя серьёзными, солидными педагогами (и первый Клавин тренер Максимов, теперь директор школы-интерната, и нынешний, Авдеев, производили самое приятное впечатление), будут вести себя там должным образом. В свободное время посетят Лувр, возложат цветы к Стене коммунаров на Пер-Лашез, поднимутся на Эйфелеву башню. А не станут только болтаться по Большим бульварам да тыкаться носами в витрины дешёвых магазинов, точно какие-нибудь бесстыжие барахольщики…

Короче, сдержав своё слово, Игорь Васильевич Маковкин одних — подчинённых — поразил, другим — руководству — угодил, и вдобавок (недаром бабушка говорила, что он родился в рубашке) с того года для женской команды началась полоса удач, которая и доселе продолжается.

Улыбаясь воспоминаниям, в отличнейшем настроении продолжал он возиться с бумагами, пока последняя из них этого настроения не испортила.

Последним в папке лежал список состава осеннего оздоровительного сбора. Того сбора, на котором сильнейшие бойцы страны почти не тренировались — отдыхали от тягот сезона. Море, фрукты, шахматы, бильярд, аттракционы в холле, тщательно подобранная библиотека, продуманное меню, фарфор, серебро, скрипящие крахмалом салфетки. Всю душу вкладывал Игорь Васильевич в подготовку этого сбора, души вытрясал из финансистов — здесь, в Москве, из хозяйственников — там, под пальмами и кипарисами. Его парни и девчата, считал он, заслужили две эти райские недели, потом заработали, пахотой самоотверженной, без отдыха и срока. Но лишь те, кто истинно заслужил, да их тренеры попадали в заветный коротенький список, и никаких пришей-пристебаев. Он и сам себе позволял только на день-другой слетать туда, учинить разгон, что цветов нет на столах, что макароны на гарнир… И скорей назад, домой, к делам.

И вот перед ним лежал список, столбик отпечатанных на машинке фамилий, и последней в нём значилась вписанная от руки Маковкина О.И. На полях — напротив этого единственного имени, как знак того, что вписано оно не без сомнений, и вместе с тем как оправдание — карандашиком было помечено «змс» — заслуженный мастер спорта. Заслуженными были почти все остальные, но пометка — только здесь.

Игорь Васильевич пригласил заместителя. Предложил присаживаться, угостил сигаретой «Мальборо». В другом ящике стола он держал для себя, для весьма редких случаев особого волнения и досады, сытную «Приму». Он ткнул «паркером» в фамилию дочери:

— Как прикажете понимать?

Заместитель деликатно повёл шеей под свежим воротничком на пуговках:

— Оксана Маковкина — чемпионка мира, насколько нам известно. Согласитесь сами — мы просто должны…

— Если должны, то не ей, — замороженным голосом, с замороженными глазами, смотрящими сквозь ледяные очки, проговорил Игорь Васильевич. — Скорее она нам должна, и вы это превосходно знаете. И если вы, Александр Борисович, таким странным способом желаете подмастить мне, то…

Заместитель протестующе вскинул ладони, но Маковкин закончил жёстко:

— …вышло не в цвет.

И жирно вычеркнул из списка последнюю фамилию. Вызвал секретаршу, попросил список перепечатать.

Заместитель ушёл удручённый. И по делу, по делу, мы тут дело делаем, а не расшаркиваемся друг перед другом… Развелось шаркунов…

Это был как раз тот случай, когда Игорю Васильевичу до смерти захотелось продубить нёбо и прижечь глотку ядрёным дымком «Примы».

Курил, смотрел в окно, думал о дочери.

Он любил её.

Любил когда-то и тот тёплый комок с глазёнками, осмысленность которым придавали лишь желание и страдание. Желание — есть; страдание — от того, что пелёнки мокрые. Но кто познает силу этих чувств в новорождённом?

При купании ему разрешалось поддерживать головку, и беззащитная дряблость крохотной шеи переполняла его нежностью.

Он любил и маленькую толстую топотуху. И ногастого, рукастого, неожиданно и необъяснимо грубого или ласкового подростка.

И нынешнюю — большую, сильную, ладную.

Но тогда — тогда ему казалось, что он её не простит. Простил, конечно. И вспоминать не хотел. Ненавидел, когда напоминали, и мучился.

В команду на чемпионат мира её включили тогда не потому, что она его дочь. Если бы по такой причине, он бы запретил. Но неизвестно, от кого — во всяком случае не от Игоря Маковкина, как раз по части фехтования довольно бездарного спортсмена, — унаследовала Ксюша невероятно ловкую и хитрую руку — левую, а левшу, неудобного для соперника бойца, особенно ценят тренеры. Игорь Васильевич подшучивал, подтрунивал над Тамарой: «Мамочка, дело прошлое, признайся, как на духу, ей-богу, прощу — обольстил тебя… ну, разок, разочек… какой-нибудь красавец-левша?» И жена, в число многочисленных достоинств которой чувство юмора, к сожалению, не входило, только краснела и бледнела…

Ростом, статью, неутомимыми мускулами удалась Оксанка, понятно, в деда Василия, в Маковкина-старшего, колхозного бригадира. Помнится, приехал сын на каникулы — студент, мастер спорта. И отец, заядлый читатель газет (телевизором в деревне ещё не обзавелись), спрашивает: «А как это, интересуюсь, чемпионы пятьсот кило за раз поднимают? Как этакую махину на загробок ухитряются взгромоздить?» Сын засмеялся:

«Они не за раз, а по разделениям. Полтораста в жиме, полтораста в рывке…» Шестидесятилетний отец и дослушивать не стал — разочаровался: «Полтораста? Так-то и я смогу».

Вот в кого и пошла Оксана.

И вполне понятно, в кого удалась неунывающей, непрошибаемой верой в себя. Многое в жизни завоевал Игорь Васильевич благодаря этой вере.

Так что, когда тренерский совет высказался в её пользу, Маковкин возражать не стал.

В турнир за личное первенство её не включили. Выпустили на дорожку в командном турнире. И уже в первом круге, во встрече с очень слабенькой сборной, она почти без сопротивления отдала два боя подряд. Маковкин сидел поодаль, в ложе, вместе с руководителями других команд. Держался, как всегда, легкомысленно-добродушно, словно происходящее ничуть его не волновало. Только душой своей, азартной спортивной душой, был он там, на дорожке цвета тёмной меди, только душа его атаковала и парировала атаки и издавала никому не слышный боевой клич.

Особенно всё подбиралось в нём, конечно, когда выходила Оксана. Он злился, что она так долго и затейливо играла, щебетала клинком, кокетничала витиеватыми фехтовальными «фразами», любовалась собой. Презирала соперницу. Только тогда шла на неё в лоб, когда та сама кидалась. Они сшибались, вспыхивали красные лампы, обозначая взаимный укол, но правоту неизменно присуждали сопернице. Потому что — тут закон боя совпадает с законом жизни — при обоюдной атаке «тактическая правота» на стороне того, кто по-человечески прав, кто атакует первым, кто себя не щадит.

Кем любовался он, так это Клавой Блохиной. Всегда любовался, а в тот день с болью — сравнение причиняло ему боль. Вот кто отважная — ещё салютуя рапирой, смотрит из-под маски, точно растерзать готова… Прозвучит «альт» — команда к началу, отобьёт невысокая Клава-матрёшка на конце дорожки свои дробушки… И вперёд, как в омут. И крик «эй-я», раздирающий, вороний, странный в устах певуньи-Клавы, заглушает на миг всё многоголосье воплей на женских боях.

В Клаве Блохиной любил Маковкин своё, близкое. Мысленно представлял, как идёт она босиком по пыльному, в навозных лепёхах, проулку, с вёдрами на коромысле, и в них сверкает тяжёлая, будто ртуть, вода. И так же — босыми ногами, привычными к острым камням, лезет Клава в гору. Ко всему тому, чем нынче вознаграждает её судьба. Её в спорте за ручку никто не вёл, никто не подсаживал.

А вон там, на скамье запасных, мается и ярится, заламывает руки, подпрыгивает на тощей заднице, терзает себе губёшки Катя Ветчинова, такая же труженица и застенчивая молчунья, как в её возрасте Клава.

Маковкин попросил одного из свободных участников позвать старшего тренера женской сборной. Когда старший подбежал деловой почтительной рысцой, Игорь Васильевич распорядился заменить Маковкину на Ветчинову. И отвернулся к соседу, давая понять, что вопрос обсуждению не подлежит.

Оксана мягко, грациозно опустилась на скамью, уронила к ногам оружие и маску, и он впервые в жизни с такой неприязнью подумал о дочери: какие равнодушные эти красивые губы. На что-то похожи они, думал он, влажные, тяжёлые, чуть вывернутые. Похожие, вспомнил, на розы. Оксана не раз смеялась над каким-то поклонником, над его неуклюжим комплиментом: «Ваши губы похожи на лепестки роз». А он, Маковкин, видел такие именно здесь, в Берне, в тихой швейцарской столице, где проходил чемпионат. Наносили визит в советское посольство, оно в конце улицы, а в начале, на углу набережной зелёной тинистой Ааре, цветут розы, неестественно громадные, никнут под собственной тяжестью, вокруг особнячка посла Ватикана, папского нунция. Маковкин тогда насмешливо подумал, что лучше бы почтенная особа развела огород. Глава итальянской делегации на банкете рассказывал, что в Ватикане профессиональная болезнь — запор. Так окучивать картошку — полезней любого клистира…