Последняя шхуна - Борис Казанов

Сучок промолчал, и тогда Трумэн, сменив хитрость на глупость, что в нем уживались пообок, начал исповедоваться:

— Не понял, чего шевелился я? Толстовку расстегивал, сапоги ослаблял от ремней… Когда вместе, тогда — и пойдут друг дружку топить! Я тонул, знаю.

Садовод поперхнулся «Изабеллой»…Все ж закончил без гнева, но и без воодушевления:

— Вот режет правду матку, бляха-муха!

И глянул на Сучка: согласись хоть на это?

Сучок покатал желвак по уродливой щеке и заключил:

— Ты, старик, падла!

Не надо так думать, что я сидел и поджидал, когда поймается на дешевке Трумэн. Напротив, я ему благодарен, он уберег меня от заразной сифилички, убиравшей столы. И вот вдобавок создал выгодный момент, которым можно воспользоваться.

— Ребята, что это такое? — взмолился я, глядя на Садовода. — Завтра вы подадите судовую роль и молчите, что со мной!

Садовод, захваченный врасплох, что я обладаю речью, ответил, насупясь:

— Ты у меня спрашиваешь?

— Ты командир бота!

Садовод прицелился в меня пальцем, как из карабина:

— Помнишь, ты стрелял в меня?

— Поверх головы ведь …

— Я если б я был ростом с тебя?

— Тогда б я стрелял повыше.

— «Стрелял бы»! Попался, Счастливчик…

— Я спросил тебя, скажи, — продолжал я настаивать. — Ответишь, и с этим покончим.

Садовод опять ухватился за последнее слово:

— «Покончим»! Вот это и есть то…

Как до этого в Трумэне Садовод пытался отыскать лучшие черты, так сейчас выискивал мелкое во мне.

Да он был ребенком по уму, этот богатырь, хреново подстриженный, с румянцем во всю щеку! Я мог ему подсказать, что он, вспоминая, тщательно обходил, — как я его спас возле мыса Абрек.

Мы привязались к ропаку, где извивался подстреленный лахтак. Он извивался на выступе, свесив пробитую голову, из горла выходил дым после выстрела.

Садовод встал на нос бота, чтоб дотянуться до зверя абгалтером. Хотел попасть острием крюка в рану, чтоб тюлень не сорвался в воду. Вдруг сорвался сам, и был сразу и глубоко поглощен водой. Он начал двоиться-троиться там, складываясь в невиданное животное из-за свитера на нем оранжевой окраски. Такое бывает при оптической аберрации, когда возникают зрительные подобия, от которых можно помешаться. Его уже втягивало в расщелину под ропаком, откуда вспархивала вспугнутая ледовая треска, которой он мог питаться и зажить в этой пещере припеваючи. В эти мгновения я так любил Садовода, что принял его полностью за зверя.

По-видимому, и Сучок с Трумэном съехали с мозгов и начали оглядываться, ища Садовода в боте, а не в воде.

Все ж до меня доехало, что не Садовод будет поедать ледовую треску, а как раз наоборот. Тогда я перестал любить Садовода и его спас…

Нет, не вспомнит!

Садовод задрал куртку вместе со свитером (уже не оранжевым, тот сразу утопил) — и показал спину с лучевыми ожогами, как после медузы, и продольной выемкой, где мог бы поместиться сивучий член. Будь у меня такое клеймо, меня б заживили в рогожу, привязали колосник и утопили в любом поселке на побережье.

— Это ты меня пометил, молчишь?

— Я тебя спас…

Садовод не ответил, вытряхнул содержимое карманов на стол, поискал, вытягивая крупные деньги, оставил их под бокалом и ушел с Трумэном.

Меньше всего я хотел оставаться наедине с Сучком.

Но если сейчас Сучок тоже начнет вспоминать, то и ему мне есть что напомнить.

Когда он, гарпунер с китобойца, перешел на «Морж», то был обречен на умирание. Горел в Антарктиде, сильно обжегся. Постоянно обновлял кровь, выбрав меня за донора. В нем обращался, как минимум, литр моей крови. Иной, менее скверный человек, считал бы меня за брата. А он, смешав свою кровь с моей, создал на мне философию по моему разоблачению.

Это был меняненавистник, если выразиться отрицательно.

— Хотел лизнуть командира, да? — усмехнулся Сучок. — А он в судовой роли уже командиром не значится.

У меня перехватило дыхание:

— Назначили нового командира?

Сучок обмакнул палец в горчицу, мазнул по краешку пивной кружки. Выдохнул в кружку дым от папиросы и с дымом, с горчицей допил бокал.

— Так что можешь уходить, если так спешишь.

Я понял, что произошло. Вершинин решил проучить их, что взяли командиром Махныря. Теперь он подвесил «четверку», и никто за них не заступится.

Я успокоился.

— Думаешь, никто к нам не пойдет? — разгадал меня Сучок. — Расформируют «четверку», а нас пошлют рабами к дракону?

— Не говори за меня.

— С боцманом тоже немалые деньги.

— Не спорю.

Даже с теми деньгами, что уже определил каждому по паю Вершинин, они смогут жить припеваючи в любом городке срединной России, куда имели право на переселение. Но хотелось еще больше, так как таких заработков не будет.

Никогда не знаешь, что произойдет, когда пойдет спор за последние деньги.

Остаться без бота, с драконом, когда вооруженные ботовые команды начнут диктовать свои условия?

Сучок, видно, тоже раздумывал над этим.

— Деньги мы потеряем без тебя, факт, — вынужден был он признать. — Но только на первых порах, впрочем. Начнется массовый бой, никто не станет сушить «четверку» на кильблоках. Нас выпустят и втроем, иди, уваливай, Счастливчик!

Я поднялся, чтобы проверить. Сучок не дал мне уйти: он дорвался до меня, я стал ему как морфий.

— Хочешь, я тебе объясню, почему ты так рвешься к нам? На «четверке» команда послабже, тебе и сподручнее среди нас! Вот ты и распускаешь у нас вороньи крылья!

— Вы получили ордена с Садоводом, — не выдержал я, — даже Трумэн чего—то там получил… Чем вам со мной плохо?

— Ты стервятник, пригретый Вершининым, — продолжал он, заглядывая мне в глаза, касаясь рукой, как уговаривая на согласие. — Вначале пригрелся под крылышком Белкина, теперь залез под Вершинина с Батьком.

— Зачем Вершинину держать стервятника?

— Вершинин сгнил до половины. Он перешибает болезнь твоим смердящим духом.

Надо дать договорить такие вот, замутняющие его разум, слова. Потому что дальше пойдут слова ясновидящие, иногда настолько точные, что можно сверять часы.

— Ладно, отвечу по-другому! Вершинин не даст карту за «так», правильно? В обмен на «Морж» только, на свой дом-могилу! Кто его отрядит на дно? Батек. А кто поправит на дне кресло с одеялом, прикроет напоследок глаза там? Батек? Ты нужен для этого, ластоногий!

— Но чего вам беспокоиться?

— Что ты передумаешь, вот чего! Закроешь для нас и этот рейс.

— О чем ты?

— Брось, лучше скажи, кого еще наметил?

— Я не тронул и пальцем Махныря!

— Вначале купил у него место в боте за листки, что отослал сегодня. — Сучок вис на мне всем телом, заглядывая в глаза. — Потом вызвал подсов выстрелом, да? Выстрелом можно вызвать лавину в горах! Попробуй возражать?

— Все стреляли, не один я! Попробуй, вызови выстрелом подсов? Я готов заспорить на все свои деньги у Вершинина…

— Я не смогу, не спорю, и наплевать …

Сучок, сильно захмелевший, сбился и замолчал.

Действительно, я пошел на сделку с Махнырем, когда они притащились на веслах назад ремонтировать редуктор. Но вовсе не пошел ему мстить за унижение, что имел в виду Сучок.

Я узнал островного тюленя, который приплыл на больших льдинах, хотя видел его в зародышах на острове Птичьем.

И выяснил еще, что Махнырь, став совладельцем открытия, и пальцем не шевельнет в защиту тюленя!

Разоткровеничав со мной, он изложил суть своей научной работы. Она называлась «Тюленья Атлантида» — о том, как родилась новая нация тюленей и исчезла сама по себе, а не пошла в бочки с мехом и шкурами!

Может, Вершинина и устроило бы такое объяснение, но, думаю, и Вершинин, который шел к зверю луной и течениями, недорого дал бы за придумку Махныря.

Я посмотрел на выход, уже было темнело, потом на Сучка. Тот смотрел на меня трезвыми глазами, так он умел восстанавливаться.

— Мне надо отлучиться, — сказал я.

Сучок кивнул: надо так надо.

— Подождете меня?

— Хочешь оставить завязь, ластоногий? — заговорил он словами дракона. — После того, как тебя кинули в Якшино?

Это была беда.

— Брат… — Я упал на колени. — Я вахту отстоял, вел сюда шхуну, копал могилу… весь обмороженный! Проси меня, но дай и мне что—то!

— Объясни мне, пожалуйста, ясно: как ты спас Садовода, а? Ты метнул в него гарпун через воду! В воде, если выстрелишь, пуля виляет! Движется так медленно, что, кажется: сунь руку, и схватишь! А ты метнул гарпун, пробил эту воду и насадил на гарпун Садовода — правда, он гнил тогда, не знаю отчего.

— Гарпун был грязный, в трупном яде.

— Допускаю.

— Попробую объяснить, — я пошел и на это. — Я увидел, как расслаивается вода.

— Ты ее глазами расслоил?