Рысь в плену лесного духа (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

Громко заплакала женщина, завыла:

— Льюис, мой мальчик…

И человеческие голоса обратились в звериные рыки, в один сплошной вой, в звуковой сгусток общей боли, оплакивания потери — и слова растворились в реве. Дан зажал руками уши и упал на колени.

Что-то коснулось его — и пронзило параличом, и он увидел: бежит зверь, огромная лесная кошка, рысь, и ее гонят охотники… И когда его сознание столкнулось с тем, что ему не должно быть подвластно, оно отключилось, как если бы выбило пробки от скачка напряжения, и он рухнул на землю.

Комментарий к Глава 2. Затишье и ожидание

*Elk Eyes — It Goes Dark

========== Глава 3. Возвращение домой ==========

I

У него случались ночи, полные безумия и ужаса, когда луна отражала весь свет, какой только могла. Случались такие ночи — недобрые, когда ветер свирепствовал, а деревья стенали.

В такие ночи он не мог вернуться в человеческое тело.

Он забрался в просторную нору под корнями дерева. Истощавший и бессильный. Передышек не было: его гнали и гнали. С яростью и убежденностью. Наверное, охотники почувствовали то же, что и он: это в последний раз.

Он постарался выровнять дыхание, прикрыл уставшие глаза и почти сразу провалился в беспокойный сон…

II

Сложно сказать, сколько он пробыл в этом сне, когда опять услышал лай. Всего пара километров. Отец всегда говорил ему: «Беда приходит с собаками». Оставаться было нельзя.

Он вылез из укрытия, потянулся всем телом, выпрямил исхудавшие длинные лапы — и они тут же подломились, не созданные для марафонов. Рысь стремительна и смертоносна: она не преследует добычу, она нападает из укрытия. И все-таки он научился — бежать. За все эти годы. Бежать без остановки.

III

В какой-то момент собачий лай стал оглушительным, а человеческий шепот — таким громким, как если бы заговорили в метре от уха. Ветки трещали, шелестела под ботинками и лапами осенняя трава, шаги стучали о сырую землю.

Он перепрыгивал ручей, когда не рассчитал — может, впервые за долгое время — и, царапая когтями выступающие корни, вместе с рыхлой почвой полетел вниз.

Он отряхнулся от холодной воды и стал карабкаться вверх. Там стрела его и зацепила… Ее застрявший наконечник, смазанный отравой, стал разжигать рану. Он обломил ее с размаху, зарычал, сделал еще один рывок — и бросился вперед.

— Ладно, пусть. Пусть. Далеко он теперь не уйдет…

IV

Он искал. По запаху и по меткам. Если пригнуть траву у самого ствола, можно увидеть глубокие шрамы от когтей на коре. Он приближался к поместью в темноте.

Он нырнул в одичавший сад — и у фундамента с остервенением стал рыть. Наконец, он провалился в погреб, и лунный свет снова засыпало над ним, словно рана в почве затянулась. На лапах, уже неверных ему, он поплелся вверх и упал в гостиной, истекая кровью.

На мгновенье послышалось, как сестра взвыла от боли, на мгновенье привиделось, как мать оттолкнула его, прежде чем получить еще одну стрелу в плечо. Он снова здесь… Он чихнул от пыли, и глаза его закрылись. Он решил умирать. Лучше в родном доме, чем в давно чужой ему тайге.

V

Он слышал: охотники подобрались к поместью.

Вдруг заскулили собаки. Над лесом вспорхнула перепуганная стая птиц.

А потом все затихло… и настала такая тишина, какая бывала, только когда небо прояснялось — и облака переставали заволакивать опухший месяц, а чуткое ухо становилось человеческим и глохло.

И этой тишине было не жаль отдаться. Телом и душой. За одно ее всеобъемлющее и обволакивающее спокойствие.

VI

Льюису снилось, будто лесной дух, белый, как чистый свет, возвышался над ним. Ему снилось, будто боль запульсировала в боку и хлынула кровь, а потом словно бы перестала… Ему снились глаза — подсвеченные изнутри, без зрачка и без радужки, совершенно белые и совершенно безмолвные…

А наутро, когда солнце вошло в дом через проломленную дверь и обожгло кожу, он тут же вскочил на ноги и, к удивлению своему, не ощутил ни слабости, ни боли. Он схватился за целый бок — и огляделся растерянно.

На полу лежал окровавленный обломок стрелы.

Льюис вышел в озябшее утро, шелестя босыми ногами по замерзшей листве… Двор поместья был усеян трупами. Он подошел к одному из тел, чтобы проверить догадку, охотник ли это, — и тронул его рукой. Словно песочный замок, тело просело и рассыпалось. Так распадаются неусопшие, когда выходят на солнце и, загоревшись, мечутся, падают и превращаются в золу даже костями. Но в этот раз осталась одежда. Словно они и не истлели изнутри, а иссохли, как иссыхает без влаги хрупкий лист.

Льюис снова потрогал заживший бок, напряженно обвел двор взглядом раскосых глаз и прислушался. Стояла тишина. Мертвая…

VII

С тех пор, как Дан вернулся, он сидел на кухне и пытался унять дрожь в руках. Они не переставали. Впервые это началось лет в десять. Уже тогда он ощущал, что прошел через войну — или война через него. Он никогда не был ребенком. Невозможно быть ребенком, если ты проводник. Дверь. Портал. Звено, соединившее два мира. Когда одной ногой по ту сторону, у тебя нет шанса на нормальную жизнь. Он тешил себя иллюзиями, что это для чего-то нужно, и с каждой успокоенной душой иллюзия крепла. Но сегодня ночью…

Что это было? Сама смерть?..

Эмми вышла с рассветом, села к нему за стол и взяла его дрожащие руки в свои. Поднесла к теплым губам.

— Прости меня, Дан…

Он посмотрел на нее с сожалением. Она должна была знать. Он ненавидел, что она должна была знать. Он произнес, почти лишившись голоса:

— Он жив. Но я не знаю, где он.

Она разомкнула губы.

— Тогда кто — в поместье?..

Дан разомкнул побледневшие губы — и глаза его застыли, и он перенесся — в белый туман, под нечеловеческий взгляд.

— Скорее — «что».

— Дух?..

— Я не знаю.

Дан ничего подобного не видел. Он не читал об этом и не слышал.

— Я не знаю, что это, но я готов поклясться, чем бы оно ни было, оно вчера чуть не убило тебя — и оно убьет каждого, кто приблизится к этому месту.

— Но ведь раньше… раньше этого не было, да?.. — Эмми спросила без уверенности. — Откуда же оно взялось?..

— Из леса…

Эмми передернуло, как от холода.

— Все те исчезновения?..

— Я не знаю, — сказал Дан снова и склонился над ее руками, сжимая их крепче. Он зажмурился и повторил тише, отчаяннее: — Я не знаю…

VIII

Льюис подошел к озеру за поместьем, чтобы умыться. Взошел на пирс, все еще нагой. Ветер покалывал покрасневшую кожу и трепал ему волосы.

Он опустился на колени и зачерпнул воды в ладони. Все дно проглядывалось, каждая застрявшая в иле коряга, всякий камушек. Оно никогда таким не было, это озеро, непроглядное и темно-синее… Он замер и вдруг наткнулся в отражении на самого себя, повзрослевшего. Его щеки тронула щетина, черты огрубели и заострились, глаза одичали. Слишком долго…

Вдруг он почувствовал взгляд — и поднялся, и закрутился, озираясь. За ним словно кто-то наблюдал. И этот взгляд замораживал ему нутро. Он попятился, и оступился, и свалился в ледяную воду. И когда он погрузился под нее, он понял, что с ней не так: не было жизни. Ни рыбы, ни водорослей, ничего…

Он вынырнул, отфыркиваясь. На поверхности все еще было тихо. Он не слышал даже птиц. Безмолвие.

Льюис ухватился за пирс, подтянулся и свалился на него. Полежав какое-то время, он поднялся и, оглядываясь, пошел снова к крыльцу.

Там он сел на ступенях, обхватив себя руками. Зубы его стучали, сам он дрожал… Он все смотрел на хрупкие песочные тела… без мысли, без сожаления. Со смирением.

IX

Из мертвой зоны он вышел к полудню, обернувшись зверем. На закате он подкараулил лисицу в засаде: та охотилась на кролика.

Он обогнул ее жертву с другой стороны — и только лисица бросилась вперед, спугнув кролика, он успел раньше и одним ударом лапы переломил ему шею, а затем погнал и лисицу. Оглушил ее, но не убил.