Мечтательница из Остенде (сборник) - Эрик-Эмманюэль Шмитт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я сделал вид, будто поверил в ее уловку, и охладил кофе, подлив в чашку воды.
Дождавшись, когда она успокоится, я все же добавил:
– Поверьте, мадам Ван А., я не намерен вас расспрашивать, я уважаю вашу тайну и не стану допытываться, в чем она состоит.
Она перевела дух и испытующе посмотрела на меня, желая определить, насколько искренни мои слова; я храбро выдержал ее взгляд. Убедившись в том, что я не лукавлю, она наконец склонила голову и прошептала совсем другим тоном:
– Благодарю.
Настал момент преподнести ей одну из моих книг, купленных накануне; я вытащил ее из заднего кармана брюк.
– Посмотрите, я принес вам свой роман, который считаю самым удачным. Я был бы счастлив, если бы вы нашли время прочесть его и высказали свое мнение.
Она испуганным движением прервала меня:
– Мне… прочесть? Но… это невозможно…
И она прижала руку к сердцу.
– Поймите, я читаю одних только классиков. Я не читаю эти… эти…
– Новинки?
– Да, эти новые издания. Я жду.
– Вы ждете… чего же?
– Жду, когда репутация автора утвердится, когда его произведение сочтут достойным занять место в настоящей библиотеке, когда он сам…
– Вы хотели сказать: когда он сам умрет?
Эти слова вырвались у меня помимо воли. Я был ужасно обижен, что Эмма Ван А. отвергла мой подарок.
– Ну же, не стесняйтесь, скажите прямо: лучшие авторы – это умершие авторы! Что ж, будьте покойны, мне тоже рано или поздно придет конец. Однажды я подвергнусь этой процедуре освящения смертью, и на следующий день вы, может быть, прочтете мои книги!
Отчего я пришел в такую ярость? Какое это имело значение – восхищается мной какая-то старая дева или нет? И почему я так стремился заинтересовать ее своей особой?
Она выпрямилась в кресле, попыталась как можно выше поднять голову и, даром что ей это не очень-то удалось, смерила меня надменным взглядом:
– Не будьте так самонадеянны, месье. Ввиду моего возраста и непрерывных приступов мне суждено уйти из жизни раньше вас, довольно скоро. И кончина не одарит меня никаким талантом. Как, впрочем, и вас.
Ее кресло сделало резкий разворот и проскользнуло между библиотечными шкафами.
– Как ни печально, но необходимо принять эту данность: нам с вами не по пути. – Она остановила кресло перед широким окном, выходившим на море. – Иногда людям, созданным для горения, не суждено испытать вместе, сообща, уготованную им великую страсть, потому что один из них слишком молод, а второй слишком стар. – И она добавила упавшим голосом: – Очень жаль, мне бы хотелось вас прочесть…
Она была искренне огорчена. Странное дело – эта женщина перевернула все мои представления о жизни. Я подошел к ней.
– Мадам Ван А., я вел себя неприлично: позволил себе вспылить, по-дурацки преподнес этот подарочек, да еще так бесцеремонно навязывал его вам. Простите меня!
Она обернулась ко мне, и я увидел, что ее прежде сухие глаза полны слез.
– Поверьте, я была бы очень рада не прочесть, а проглотить вашу книгу, но… не могу.
– Почему же?
– Ну, представьте себе – вдруг она мне не понравится…
При одной этой мысли ее передернуло от ужаса. Ее бурное волнение умилило меня. Я ей улыбнулся.
Она ответила мне, также с улыбкой:
– Это было бы ужасно, ведь вы мне так симпатичны.
– А в качестве плохого писателя я был бы вам менее симпатичен?
– Нет, но вы стали бы смешны. А я ценю литературу настолько высоко, что мне невыносимо было бы думать о вас как о посредственности.
Она была искренней до предела, сверх предела, все ее существо было пронизано этой убийственной искренностью.
А меня одолевал смех. Ну чего ради я мучаю нас обоих из-за нескольких страниц! И внезапно я подумал: как же мы с ней трогательны.
– Ладно, давайте помиримся, мадам Ван А. Я забираю свой роман, поговорим о чем-нибудь другом.
– Нет, и это тоже невозможно.
– Что – невозможно?
– Говорить. Я не могу рассказать вам то, что хотела бы.
– А кто вам мешает?
Она беспомощно оглянулась, словно ища поддержки у окружавших ее книг, попыталась ответить, сдержалась, потом все-таки произнесла слабо, почти неслышно:
– Я. – И повторила с огорченным вздохом: – Да, я сама…
Внезапно ее глаза встретились с моими, и она в отчаянном порыве бросила мне:
– Знаете, я ведь была молода, я была обворожительна.
Зачем она это говорила? Какая здесь была связь с предыдущим? Я растерянно пялился на нее.
Но она повторила, упрямо качая головой:
– Да, я была обворожительна. И любима!
– Я в этом уверен.
Она смерила меня разъяренным взглядом:
– Нет, вы мне не верите!
– Верю…
– А впрочем, все равно. Мне совершенно безразлично, что обо мне думают или думали. Больше того, мне это не только безразлично, но я сама стала причиной всех тех заблуждений, которые давали пищу для сплетен. Сама их провоцировала.
– А что же о вас говорили, мадам Ван А.?
– О… ничего определенного…
Наступила пауза.
– Ничего. Абсолютно ничего.
И она пожала плечами.
– Герда вам ничего не рассказывала?
– О чем?
– Об этом «ничего». Ведь родственники считают, что моя жизнь прошла впустую. Ну, признайтесь…
– Э-э-э…
– Вот видите, она и вам уже наболтала, что моя жизнь пуста. А ведь она была удивительно насыщенной, моя жизнь. И это «ничто» – чистая выдумка.
Я подошел к ней:
– Вы не хотите мне рассказать?
– Нет. Я обещала.
– Простите, не понял.
– Я обещала хранить тайну.
– Кому? И в чем?
– Ответить – значило бы частично выдать мою тайну…
Эта женщина сбивала меня с толку: под внешностью замшелой старой девы кипели бешеный, закаленный неутолимой яростью темперамент и отточенный ум, мечущий слова, точно кинжалы.
Она повернулась ко мне:
– Так вот, знайте, что я была любима. Мало кто был любим так, как я. И я любила сама. Так же страстно. Да, да, так же… если это возможно…
И ее глаза затуманились слезами.
Я положил руку ей на плечо, стараясь ободрить:
– Никому не возбраняется рассказывать историю любви.
– А мне нельзя. Потому что это затрагивает слишком важные персоны.
И она ударила кулаками по коленям, словно приказывала молчать кому-то, кто порывался заговорить.
– Кроме того, стоило ли всю жизнь хранить тайну, а теперь вдруг взять и раскрыть ее? К чему? Чтобы все мои многолетние усилия пропали втуне?
Ее узловатые пальцы вцепились в колеса инвалидного кресла, с неожиданной силой толкнули их, и она, покинув гостиную, заперлась в своей спальне.
Выйдя из виллы «Цирцея», я столкнулся на тротуаре с Гердой, которая сортировала мусор, перед тем как разложить его по разным бакам.
– Вы уверены, что ваша тетушка так и не узнала страстной любви?
– Да я побожусь, что нет! Над ней частенько из-за этого подшучивали. Сам подумай – случись такое, она давным-давно выложила бы нам все, просто чтоб душу облегчить!
Она с оглушительным треском сплющила три пластиковые бутылки и скатала их в крошечные тугие комки.
– А вот я сильно сомневаюсь, Герда, есть у меня подозрение, что это не так.
– Ну вот, сразу видать, что ты зарабатываешь на жизнь дурацкими выдумками, ей-богу! Тоже мне напридумывал!
Ее короткие руки разорвали плотный картон легко, как папиросную бумагу. Внезапно она застыла, глядя на пару чаек, паривших над нашими головами.
– Ладно, коли уж ты стоишь на своем, я вспомнила про дядю Яна. Да, про него. Он очень любил тетю Эмму. И однажды сказал мне по секрету странную вещь: все мужчины, которые увивались за тетей Эммой, потом бежали от нее, как от чумной.
– Почему?
– Она их отпугивала, говорила всякие гадости.
– Она – и гадости?
– Так он мне сказал, дядя Ян. Да вы и сами видите: никто ее не захотел.
– Если разобраться в том, что сообщил вам дядя Ян, то скорее это она никого не захотела.
Озадаченная таким поворотом, племянница замолчала.
Я продолжал:
– Если она была так же требовательна к мужчинам, как к писателям, то понятно, отчего ни один из них не нашел у нее снисхождения. И раз уж ей не попадались мужчины на ее вкус, она делала все, чтобы отвадить других. Иными словами, ваша тетушка просто желала сохранить независимость!
– Может, и так, – неохотно согласилась племянница.
– И кто знает, не отталкивала ли она их потому, что хотела сохранить себя для единственного избранника, того, о котором никогда никому не рассказывала?
– Тетя Эмма? Чтоб тетя Эмма вела двойную жизнь? Эта бедолага?
И Герда скептически хмыкнула. Тетка интересовала ее лишь до тех пор, пока считалась «убогой»; она питала к ней покровительственную привязанность, смешанную с жалостью, если не с легким презрением, но стоило Герде заподозрить, что за поведением старухи кроется расчетливость или богатство, как она тотчас потеряла бы к ней всякий интерес. Тайны ее ничуть не волновали, а объяснения принимались только с условием, что будут просты и понятны. Герда принадлежала к числу людей, для которых понимать что-либо означает стоять обеими ногами на земле, а всякие романтические изыски – звук пустой.
