Разлив - Александр Фадеев

- Ванюха! - сказал он, неожиданно меняя тон. В седых глазах забегала всегдашняя усмешка, и веселые искры побежали в строгие сыновние глаза. Брось, а? Оженим по первой статье - найдем бабу, косить будем, а?..

- То есть как же "брось"? - удивился сын.

- А так... К хренам, скажи, мне ваше удовольствие! Я, мол, и сам человек - надоело мне с вами маяться.

- Бросить нельзя, - возразил Иван Кириллыч, улыбаясь. - Хитер ты больно... Раз начато - надо кончать. Скажем, посеял ты гречку, а убирать не станешь...

- Гречку я для себя сею, - перебил дед.

- Это я так, к примеру, - продолжал Неретин, - а только предо мной задача...

Он хотел объяснить, какая перед ним задача, но не стал, решив, что не пришло еще этому время.

- Зада-ча! - передразнил старик. - Вон люди говорят, поделить все хочешь, правда? Нет?

- Врут. Не в дележе дело. Скажем, у тебя хлеба много, но ты своими руками его нажил - никто и не возьмет. А раз Копай нетрудовым потом нажился - отдай!.. Поработай сам, а тогда свой хлеб и кушай!..

- Не шибко и ты в политике силен, - съязвил дед. - Баловство все это! Как был шалай-балай, так и остался. Какой ты мне сын?.. Бузуй ты, детка, а не мужик! Вот уж свернут тебе шею...

Неретину стало жаль отца, но он боялся "распускать слюни" и ничего не ответил. Дед обиделся и взялся за рубанок. Это была первая размолвка в это лето. Потом они спорили часто и даже ругались.

2

В этот вечер Иван Кириллыч пошел к фельдшерице Минаевой. Она болела воспалением почек. В больницу ехать было далеко - пятьдесят верст по таежному тракту. Приходилось ждать, пока пройдут первые приступы болезни.

Поправившийся учитель Барков со всей семьей пил чай на школьном крыльце.

- К шлюхе своей пошел, - сказала жена учителя, повышая голос, чтобы Неретин мог ее слышать. - Нашел приятельницу, большевичку.

- Как Анна Григорьевна? - спросил Неретин у аптечной служительницы.

- Все болеют...

Он зашел на квартиру. Минаева по-прежнему лежала в постели - желтая, с припухшим лицом, разметав нечесаные волосы по подушке. Завидев Неретина, она так и просияла на него своими большими темно-карими глазами.

- Здравствуй, - сказал он просто, наклоняясь и целуя ее в лоб.

Лоб был горячий и влажный.

- В волость, слыхала, ездил?

- Был...

- Ну и как?

- Ничего, - ответил он неохотно. - Настроение лучше здешнего. Особливо внизу. Там и хлеба лучше. А с тобой как?

- Не хуже, не лучше... Арбуза мне хочется...

Она хотела шутливо улыбнуться, но улыбка вышла по-детски жалкой.

- Арбузов еще нет, да тебе и нельзя.

- Я знаю, я шучу...

- Слушай, - сказал Неретин, наклоняясь. - Я, знаешь, зачем пришел?

- Зачем?.. - спросила она растерянно.

Он тихо засмеялся и взял ее за руку. Рука с нежной ямочкой на сгибе была пухлая и желтая, как лицо. Но все же она была мила ему, эта рука.

- Ни зачем... Поняла?.. Ни зачем - просто пришел. Пришел потому, что болит о тебе душа, и потому, что приходить приходится редко, и нет времени на любовь, и мало помощников в деле, и потому, что хочется и можется жить и работать, и сила есть, а ты больна...

Он быстро-быстро целовал ее руку, а каштановые волосы метались на его голове, и ласковые глаза с синью пучились прямым спокойным светом.

Она молча и нервно гладила его волосы, не зная, что сказать, не решаясь почему-то назвать его уменьшительными именами.

- Будет, что ли? - спросил он шутливо, отпуская руку.

Она притянула его близко-близко и, касаясь горячими губами уха, сказала совсем неожиданно:

- Какой ты хороший и... странный...

- Странный? - удивился Неретин.

- Да. Я живу здесь семь лет, а таких еще не видала.

"Чудит", - подумал Неретин, сразу принимая добродушно-насмешливый тон.

- А где я жил, там, надо полагать, здешние странными кажутся. Понятно?..

- Нет, все-таки... не то.

- И тебе, стало быть, без "таких" скучно тут было?

- Скучно...

- Чего ж ты не уехала?

Она хотела сослаться на какие-то тяжелые условия, но что-то взмыло к горлу изнутри, и, удивляясь себе, что может вымолвить это так спокойно, она сказала:

- У меня ведь ребенок был...

Сказала и запнулась.

- Ну, так что ж? - допытывался он. - У меня двое были. То есть не сам я рожал, надо думать, а были мои... - И так как она молчала, он добавил:

- Но если понадобится, я куда угодно поеду. Очень просто.

Она заволновалась и попыталась приподняться на подушке.

- Лежи, лежи... - удержал он ее за плечо.

Она нервно передернула руками, соображая что-то, и наконец сказала:

- Тут целые дела... Когда-нибудь расскажу, не могу сейчас... Ошиблась я как-то, ну и... - Голос ее оборвался, и неожиданно для себя и для него она заплакала.

- Вот это уж зря, - сказал Неретин укоризненно, - на-ка полотенце.

Чувствуя прилив необычайной нежности, он стал сам обтирать ей слезы, впервые замечая, что руки у него грубые и жесткие, а пальцы немного кривые. Но от его уверенных и ласковых движений она успокоилась и даже улыбнулась.

- Видишь, какая я кислая, не то, что ты...

- Ничего, будешь со мной, пройдет. Я ведь простой. А рассказывать вообще не стоит - ерунда.

3

Неретин сидел еще долго. Служительница зажгла лампу и принесла ему чаю. Он выпил стаканов семь, удивляясь, куда они умещаются, и шутил по этому поводу. Минаева слушала его, и ей страстно хотелось выздороветь.

Только когда в церкви пробило двенадцать, он ушел. Ночь стояла сухая и вместе с тем странно тягучая и липкая не по-летнему. На западе огневел злато-сизый пояс горящего леса, а за ним плавилось заревом небо, как вогнутый лист раскаленного железа.

В лохматой голове Ивана - в этом луженом и крепком солдатском котелке уже варились и кипели простые, обыденные мысли о работе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

В промежуток между гречишным севом и сенокосом Жмыхов ходил на охоту. Но этим летом жара давала себя чувствовать даже в Садучарской тайге, и он знал, что мяса теперь никто не купит: в погребе портилась даже солонина, а ледники имелись только у не нуждавшихся в мясе кошкаровских староверов.

Тогда он решил плыть в Сандагоу, чтобы летнее время не пропало даром. Надо было забрать у Нереты двадцать пудов муки, оставшиеся с прошлой зимы за беличьи шкурки, купленные дедом на шубу в приданое дочери. Кроме того, следовало получить у волостного объездчика свое лесничье жалованье и захватить в правлении газеты, которых он не читал уже около двух месяцев.

Он подправил лодку и спустил ее к реке. Плоскодонка была большая, но не тяжелая, почти не пропускала воды. Дома он подстриг бороду, одел патронташи, сумку и большую алюминиевую флягу в суконном чехле, наполненную медовухой. Марья оправила сзади ему рубаху: Жмыхов был костист и высок, и рубаха некрасиво морщилась на спине.

- Ну что ж, пора... - сказал жене. - Где Каня?

- В лодке ждет.

Она в последний раз осмотрела его с ног до головы.

- Хорош! - сказала насмешливо.

- Знамо, хорош, - улыбнулся Жмыхов, заглядывая ей в монгольские глаза. Черные, немного суженные, с большими ресницами и отчетливыми бровями - то были смелые глаза ее предков со средней Аргуни, откуда он вывез ее восемнадцать лет назад.

Они пошли на берег вместе.

Дочь Жмыхова уже сидела на корме и, лениво болтая веслом в воде, смотрела, как бежали вниз маленькие крутящиеся воронки.

- Скоро ты? - крикнула нетерпеливо отцу.

- Поспеешь, козуля...

Жмыхов передал ей топор и винчестер.

- Прощай, старуха! - сказал жене подбадривающим тоном.

Марья не обиделась на обращение "старуха", хотя на загорелом лице ее не было старческих морщин, а черных волос не потревожила седина.

- Езжай, - ответила она просто.

Он столкнул нос лодки с берега и с неожиданной легкостью перенес на него двести двадцать фунтов своих костей и жил, когда лодка была уже подхвачена быстрым течением. Бурый пес бросился вплавь вслед за лодкой, но Марья отозвала его назад, и он долго недовольно ворчал, поблескивая вымокшей шерстью.

2

От хутора до Самарки верст тридцать пять. Надеясь на быстроту течения, Жмыхов редко брался за весла. Каня сидела у руля, а он дремал, лежа на носу, под журавлиную песню Ноты, и солнце высекало золотистые искры из его русых волос с рыжеватым отливом. Волос у Жмыхова - мягкий. Недаром сандагоуцы зовут лесника "Королем", а гольды "Золотой головой".

У Кани руки крепкие, а глаз острый. Нота тоже хитрая река - мечется то вправо, то влево. Лижет скалистые обрывы, водовороты делает. Белопенные водовороты злобно рычат. Кедр тянет с берега корявые мшистые лапы. За кедром непролазная темь да карчи.

В других местах веселее - березняк белеет серебряной корой. Вьется небо вверху меж ветвей иссеченной лентой, и зверь молчит под кустом, от жары разомлев, и пихта стоит прямо и тихо, как сон. Курится тайга медовыми смолистыми запахами...

- Комар прилетел, - сказал Жмыхов под вечер, - давно комара не было.

- Стало быть, дождь будет, - пояснила Каня.

- Ясное дело, будет. К тому и говорю.