Поездка на Волнорез - Семен Юшкевич

— Здесь! — говорит он.

— Слушаю, барин. Посторонитесь, панич.

у Андрей бросает якорь. Лодка замедляет ход и вдруг останавливается.

— Теперь, дети, раздеваться, — произнёс отец. — Чудесно выкупаемся!.. Какая чистая вода здесь.

Он бросил картуз в лодку. Я расстегнул куртку и меня вдруг охватил страх. Думаю, что то же самое испытывал Коля. Оба мы едва умели плавать и чувствовали себя в воде спокойно лишь на нашем берегу, где было так мелко, что и кошка не утонула бы. Была ещё одна причина моего страха: в открытом море, наверно, живут большие рыбы, которые кусают мальчиков. Я не знал, как быть. Стыдно было признаться отцу, стыдно было и перед Колей. Я сделал гримасу, снял рубашку и несмело спросил:

— Здесь, папа, водятся рыбы?

— Какие рыбы? — с недоумением спросил отец и перестал раздеваться.

— Рыбы, папа… ну, большие?

— Может быть, Павка, и водятся.

— И… их ловят, папа?

Отец внимательно посмотрел на меня. Я машинально стал надевать рубашку, будто мы собирались домой.

— А… это не опасно, папа? Мальчики говорили что в море живут огромные раки и… кусаются…

— Раки! — расхохотался отец, — ах, трусишка. Так бы и сказал, что трусишь, а то о рыбах начал спрашивать. Значит, ты раков боишься? Вот этаких здоровенных раков, с этакими огромными клешнями, и они этак ловко за ноги хватают.

Я оцепенел от страха.

— Рак — это скверная штука, — продолжал отец. — Особенно в воде. Ничего не видно. Нога голая, — хватят за икры и… Только, Павка, одного жалко, — добродушно прибавил он, — здесь не водится раков, ручаюсь тебе. Да, да, нет их, — и это жалко. Чудно бы они нас за икры хватали.

Я несколько успокоился.

— Да чего бояться, — пришло мне в голову, — отец ведь с нами.

Между тем Андрей сел на вёсла, чтобы держать лодку неподвижной, а Белка свободно растянулась подле него… Старику было очень жарко. Чтобы прохладиться, он каждый раз набирал в картуз воду, и так с водой, ловко опрокинув, одевал его на голову. В первый раз, когда он это сделал, я посмотрел на него и пожалел. Он сидел сгорбившись, и по его лицу ползла вода, стекая под рубаху. Человек, в роли отцовской собаки, подобный Белке, которую сам также обливал водой!..

Отец уже разделся и стал на борту, готовясь прыгнуть в воду. Освещённый ярким солнцем, он как бы испускал из себя лучи. Вот он выпрямился, стал ещё выше, как-то вытянулся и, кажется, сейчас он полетит вверх. Он поднимает руки, которые теперь похожи на собранные крылья, внезапно описывает телом дугу в воздухе, и тотчас же, вырыв головой яму в воде, исчезает из наших глаз.

Я посмотрел с тревогой на Колю, потом на Андрея, на Белку… Что же это будет?.. Коля, нагнувшись, хмуро глядит в воду, точно спрашивая у неё, победит ли отец. Секунды кажутся бесконечными. Я уже два раза переменил дыхание, а отца всё нет. Многое пробегает у меня в голове. С тоской, готовый крикнуть от ужаса, я подбегаю к Андрею, трогаю его руками, но тщетно: он продолжает неподвижно сидеть, опустив голову на грудь и как будто чего-то ждёт.

О, редкий миг любви! О, страх и испуганное сердце мальчика!

Вдруг, как под стеклом, является что-то жёлтое, обрисовываются формы, дорогое, светлое тело, и отец, вынырнув, показывается над водой.

— Ну, дети, прыгайте в воду, — раздался его весёлый довольный голос. — Удивительная вода здесь. Коля, торопись. Ты, Павка, чего прячешься? Стыдно! Посмотри на Колю — какой молодец.

Действительно, Коля стоит уже на борту и готовится прыгнуть.

— Я сейчас, папа, — произнёс я.

Коля прыгнул в воду. Отец нырнул и, схватив его, оглушённого, вынес наверх и осторожно и умело стал поддерживать так, чтобы голова его была над водой. Какой отец сильный!.. Лодка отдалилась, а он свободно, не выпуская Коли из рук, приближается к ней. С блестящим от влаги телом, самоуверенный и радостный, он кажется мне морским богом, пред которым должны дрожать волны и ветер. Отец всё идёт прямо, и его не страшит это коварное море, которое может разбушеваться и потопить нас. Он всё идёт, прижав к себе Колю, который обвился вокруг него, и я чувствую себя совершенно во власти его сил… Я прыгнул в воду.

— Молодец, — раздался его голос, и что-то сильное, настойчивое, упорное подхватывает меня.

Счастливый в его объятиях, я прижимаюсь к нему, радуясь, что он мой, мой собственный, и его никто отнять не может. Он погружается с нами, и мы, очутившись неожиданно в темноте, проглатываем от волнения солёную воду. Потом выплываем и поспешно вытираем глаза, с целью убедиться, что мы ещё живы, что есть солнце, наша лодка… Отец продолжает шутить с нами, ложится на спину, притворяется мёртвым, притворяется разбойником, пугает подводными хищниками и его игры кажутся нам занятнее всех, которые нам известны. Купанье длится долго, но кажется мигом, и хочется навсегда остаться в этих чудесных объятиях отца, в объятиях бархатной ласковой воды, которая душит грудь и томит её, и радует своей покорной мягкостью. Наконец, папа решительно произносит: "довольно". Андрей опять одевает картуз с водой — теперь это смешит нас — и помогает нам подняться в лодку. Мы устраиваемся, где посуше, а отец всё спрашивает:

— Довольны ли вы, дети?

Он принимается медленно одеваться и говорит:

— Я помню своё детство. Не так, дети, было в моё время. "Волнореза" этого не было ещё, и мы купались, где вода мутна и грязна. Но и тогда были довольны, даже пожалуй, больше, чем теперь; что-то в том было другое. Теперь нас ожидает закуска, уха, самовар, а тогда кусок чёрного хлеба, уверяю вас, дети, казался вкуснее…

Он замолчал и задумчиво продолжал одеваться. Мы сидели уже одетые, и оттого, что он нам говорил, чувствовали себя как-то ближе к нему. Чем решительнее он сбрасывал с себя годы мужества, возмужалости, юношества, чем больше он становился мальчиком, тем более мы понимали и любили его. Какое чудесное у него было детство, такое привольное, полное приключений.

— Измельчала жизнь, — с грустью продолжал он (и мы верим ему, что действительно измельчала), нет ни мужества, ни подъёма, ни смелости теперь у детей. Всё идёт уже иначе, по вылощенной, чистенькой дорожке. Характер, порыв у детей уничтожается так же, как выкуривается дурной запах.

Хотелось мне спросить у него, почему он сам нас так воспитывает, но не хватило смелости.

— Он бы спросил, — промелькнуло у меня, — а я боюсь.

У Коли разговор отца вызвал что-то другое — и он произнёс:

— Я, папа, вот что хотел спросить у вас: существуем ли мы, или нам это кажется? Мы, папа, с таким странным мальчиком познакомились, что вы бы удивились.

И пока отец одевался, Коля стал рассказывать всё, о чём нам говорил Алёша.

Папа задумался. Мы ждали.

— Нет, не знаю, — ответил он, наконец, и черты его выражали печаль теперь. — Не знаю ответа. Эти вопросы трудные, и никто из людей не мог их решить. Об этом лучше не думать. Вот видите, — с жаром продолжал он, — в наше время было лучше. Таких вопросов не было у нас и быть не могло. Здоровы мы были, как львы, и как львы жили. А какое дело льву до того, живёт ли он или ему только кажется, что он живёт?

Мы слушали, став вдруг грустными, пришибленными. И отец не знает, существуем ли мы, — не знает, отец ли он нам?

— Мальчик, действительно, интересный, — произнёс отец. — Так ты, Коля, говоришь, что он живёт в нашем доме? Бедный он? Я подумаю о нём.

Андрей поднял якорь и мы поплыли к Волнорезу. Я сидел и думал о том, как хорошо будет, когда я увижу Алёшу и расскажу ему, что отец заинтересовался им. Казалось мне, что когда я увижу, как Алёша живёт, — наступит какая-то разгадка, без которой душа моя никогда не успокоится. Хотел ли я его любить или вырастало и крепло чувство, какое я испытал к нему на горе, когда впервые услыхал его голос? Тихий восторг овладевал мной. Рисовалось мне, что я с ним один в целом мире, и сознание нашего одиночества претворялось у меня в странную радость, в блаженное содрогание души. Пред моими глазами вырастал мёртвый лес и светло-зелёная трава росла повсюду… И всё молчит кругом, и всё тихо. Где начало леса? Невыносимое сияние внутренне окружает меня, и кажется что ещё миг — и я не выдержу блаженства и упаду. Где Алёша? Он сидит на траве, окружённый опавшими листьями, и теперь не Алёша, а эти бедные опавшие листья, как то чудно разрешают мою душу.

— Я должен один пойти к Алёше, — решил я, — непременно один…

Мы уже подъезжали к Волнорезу. Мать стояла возле лестнички и поджидала нас. Папа махнул ей рукой. Уха уже была готова, и все мы, жадные, голодные, набросились на закуску. Даже разговаривать не хотелось. Отец ел, запивая каждый глоток вином, и обед на острове прошёл в полном и торжественном молчании.

Движение на Волнорезе уже ослабевало. Подъезжали только рыбаки и, проходя мимо нас, с любопытством оглядывали нашу группу. С некоторыми папа был знаком, останавливал их, угощал вином, табаком, и скоро нас окружила кучка людей с коричневыми лицами, которые пили, ели, слушали. Жара спадала. Потянуло предвечерним ветром.