Лжец - Мартин Хансен

Лед этой ночью так и не тронулся. Ветер после полуночи стих. Когда мы с Пигро отправились за полночь к Песчаной горе, он слабо тянул с северо-запада. Воздух был прозрачный, на небе сияла луна. Во весь свой круг. С горы остров напоминал огромный темный корабль. А вокруг лежал и сверкал фосфорическим блеском лед.

Морозило. Птицы, однако же, гомонили вовсю - никак не поделят полыньи. Над нами пролетали лебеди, я слышал их клик: "Юм-юм-юм". Еще я слышал, как тянет стая свиязей.

Меня снова одолела бессонница. Коньяк не помог. Вот и бродишь по спящему острову как привидение.

А еще этой ночью я сидел и размышлял о том, зачем Аннемари понадобилась цепочка. Приходит и просит дать ей поносить цепочку, украшение. За этим она вчера и пришла. Но разве Аннемари когда-нибудь одалживалась? Разве это на нее похоже? Я знаю ее как достаточно гордую и щепетильную девочку. И вот она просит цепочку, чтобы надеть завтра на весенний бал. Зачем ей это? Разве только она завтра увидит своего инженера в последний раз. Лед тронется, и инженер уедет, и что дальше, Аннемари? А Олуф непременно вернется домой, и что дальше?

Как она вспылила, Аннемари, едва я заговорил об Олуфе, а ведь она с ним как-никак помолвлена, и он как-никак приходится отцом Томику. Вспылила, шваркнула ручку об пол! На это стоило посмотреть. Так луговка смело бросается навстречу охотнику. Да еще эти ресницы! Черные, чудные.

Что там, она и слышать не желала об Олуфе. Ручка, по-моему, так в половице до сих пор и торчит. Надо бы ее выдернуть, пока не пришла лодочникова Маргрете, которая прибирается у меня по субботам. Иначе Маргрете станет скашивать на меня глаза, прикидывать да смекать. Это уж как пить дать!

Да нет, не так уж и много я размышлял нынешней ночью о цепочке и девочке по имени Аннемари. Минули те времена, когда у меня хватало безрассудства разгадывать загадки, подыскивать объяснения. С возрастом научаешься получать удовольствие от загадок как таковых. Аннемари, по счастью, нет-нет да и обернется одной из тех маленьких загадок, с которыми сталкивается в своем странствии человек, явит собою нечто, чему можно поудивляться.

Спал я этой ночью от силы часа три, но, когда в половине пятого привычно прозвонил будильник, тут же встал. С ощущением, будто насквозь проржавел. Пришлось выпить прямо натощак. Помогло. Не знаю, может, это и не дело, не высыпаться. Однако внутреннему распорядку необходимо подчиняться, как военной команде. Иначе недолго и развалиться. Это в два счета.

Потом я прошелся вместе с Пигро по темному саду. Висел легкий туман, все было запушено инеем. Маленькие анемоны с припудренными головками напоминали прелестниц эпохи рококо. Мы бодро пробежались до Конского рва, а оттуда - к пристани. Куда ни глянешь - иней да лед. Боты с катерами или на берегу, или впаяны в лед у причала. И - тишина.

Последние сорок дней по утрам на острове стоит тишина. С катеров не доносится рев моторов. Да, с тех пор как лед взял нас в кольцо, на Песчаном острове водворилось зловещее затишье. Конечно, тут наложило свой отпечаток несчастье, случившееся с Эриком и тем пареньком, которого он захватил с собой. Паренек был нездешний, с материка. Совсем еще мальчик! Но оттого, что - нездешний, мне было не легче, ведь это мне пришлось звонить на материк, сообщить, что он подорвался и что мы не нашли никаких останков, ни его, ни Эрика.

Эрик был последним - и единственным, - кто отважился выйти в море, когда лед перекрыл фарватер. Он хотел попасть в город, вдобавок ему надавали поручений. А паренек хотел вернуться домой. Они вышли на катере затемно, морозным туманным утром. Раза три мы слышали, как они вырубают себя изо льда. Потом мотор вдруг затарахтел гораздо южнее, и вот это было никому не понятно. А около десяти раздался взрыв. Такой, что в классе, где я сидел с детьми, задребезжали окна. А на уроке было двое детей Эрика. Так простились с жизнью Эрик и тот парнишка, видимо, они пытались обогнуть ледяной припай со стороны Клюва. Там-то их и поджидала мина. Так это в точности произошло или нет, мы все равно не узнаем. От катера всего и осталось, что несколько обломков да гребной вал, его выкинуло на риф, на Великаний Песок.

Эрик был у нас на Песчаном острове лучшим из лучших. Никогда не забуду, он первый бросился выручать Олуфа с Нильсом. Те тоже были вдвоем, когда вышли в море под парусом. Штормило, и все-таки они отважились. Их ялик перевернулся. Нильс погиб. Олуф спасся. В шторм он проплыл без малого четыре километра и этим стяжал себе славу. Уже начинаешь забывать, что там был и Нильс и что Нильс поплатился жизнью. Нильс был тихий мальчик. Ты запомнился таким спокойным и тихим, что я начинаю забывать тебя.

Эрик же первый бросился им на выручку. Маленький, чернявый, Эрик нисколько не походил на викинга. Зато всегда - первый.

Да, с того дня, как мы услышали взрыв, прошло всего-навсего полтора месяца. Увы, я исполняю здесь еще и обязанности причетника. И все легло на меня. Поскольку пастору с Дальнего острова к нам было не добраться. А от Эрика и того парнишки, я уже говорил, ничего не осталось. Один гребной вал. Вечером пришел Роберт. Роберт дородный, тучный, лицо у него сизое - до середины лба. А выше - белое. Это от фуражки, которую он носит не снимая, даже у меня. На этот раз, однако же, он ее снял. Я понял, он сделал это из уважения к собственным помышлениям.

- Ты, верно, считаешь, нам надо помянуть его в церкви? - сказал я.

- Да, нам бы хотелось, - ответил он.

Были сумерки, Роберт посидел у меня немного. Молча. Я думал про себя: с тобой такое уже случалось. Человек потерял самого близкого своего товарища, и вот он сидит и тщится что-то высказать, но у него не выходит, что ж ты ему не поможешь. Я не помнил, действительно ли со мной такое уже случалось, но только на ум мне пришли слова Проповедника: "Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было; и Бог воззовет прошедшее"*.

* Книга Екклесиаста, 3, 15.

Мы договорились: в среду, в четыре часа, в церкви.

Поистине, ты - сухой лист, увлекаемый ветром. И вот уже ветер занес тебя под арку пред алтарем. Ты стоишь под аркой и озираешь собравшихся. Их лица обращены к тебе. Бледные лица поверх темного дерева. На стенах, покрытых плесенью, поблескивает иней. Аннемари сидит на органной скамье очень прямо, уперев глаза в мигающее пламя свечи, которая освещает сборник хоралов. Ей пора обернуться в твою сторону, но она не оборачивается. Вон сидит Лине, вдова Эрика. И трое ее детей. И все они ждут. В мертвой тишине, в сырой церкви. Ждут твоего слова.

А есть ли тебе что им сказать?

Я гашу лампу. Уже около восьми. Я слышал, как пришла лодочникова Маргрете. Ручку-то я не убрал. Ох-хо-хо!

Да, я люблю сидеть по утрам в классной комнате. День предстоит хороший, замечательный день, говорю я себе. День неожиданностей. Что бы мне сегодня такое придумать?

По утрам я люблю что-нибудь придумывать. Для детей. К примеру, повесить что-нибудь на стену. Хоть бы и новую картину. Но чтобы она вызвала удивление, над ней надо немножечко помудрить. Тогда сгодятся даже самые что ни на есть скучные картины, которые предоставляют нам в качестве учебных пособий. Подыскав картине место на стене, я ее завешиваю. Так, невидимая, она и висит. И что же? Кто-то украдкой приподымет краешек ткани. На перемене картину внимательно рассмотрят. Теперь, когда они ее увидели, мы можем о ней и поговорить.

Или, скажем, приходят они на урок, а к потолку подвешена на шнуре самая обыкновенная двуручная пила. Я обхожу ее появленье молчанием, и она висит себе до тех пор, пока мы не созрели и не готовы воспринять заключенные в ней многовековые опыт и сноровку. Верши, сети, лемех, валёк, котлы и горшки кочуют по стене классной комнаты - поначалу нередко упрятанные под тканью, - пока наконец не пробудят изумления: странник на земле должен разглядеть красоту и в обыденном.

Да, Нафанаил, мне трудно удержаться, чтобы не похвастать мелкими своими дурачествами.

Но это не значит, что меня не одолевают сомнения. Вот послушай.

Когда я сюда приехал, окна в классе понизу были забелены. Моему предшественнику мешало, что во время уроков дети вытягивают шеи и смотрят в окно. Я побелку смыл. Разумеется, мне это тоже иногда мешает. Но я готов уверовать: ничего важнее того, что им открывается за окном, они не увидят. Это та почва, на которой прорастут их воспоминания. Вот только - не потому ли их притягивает этот пейзаж, что они вынуждены сидеть в классе? Играя на улице, они его не замечают.

Два окна, как я уже говорил, выходят на юг. Отсюда видны поля Бёдвара Бьярки, которые спускаются полого к Конскому рву и Горке и площадке для сушки сетей. Восточнее расположена пристань с маяком, а на западной, возвышенной, стороне острова поднимается гора Нербьерг, Мельничный холм и южнее - одинокий холм, где стоит церковь.

Но большую часть видимой им картины занимает море - до самого Вой-острова и Телячьего острова. Это там Олуф с Нильсом перевернулись, и Нильс погиб.