Апокриф от соседа - Сергей Голосовский

— А ну! Пусть первым бросит камень тот, кто без греха!

Толпа еще не успела отреагировать на его появление и крик, но Симон, побледнев, повалился в ноги своему учителю.

— О, какое чудо, что ты в этот час пришел, Господи!

Лицо Ешуа в раздражении дернулось, и он попятился от лобызающего его сандалии Симона.

— Итак! Кто здесь безгрешен — пусть выйдет и бросит камень. Ну, кто из вас, дети человеческие, столь счастлив, что порок миновал его?!

Второй рыбак тоже повалился подле Симона в ноги Ешуа и, сопя, бормотал что-то восторженное. Люди замешкались. Кое-кто собрался было выйти вперед, но, явно смущаясь какими-то своими мыслями и воспоминаниями, возвращался на место. Внезапно один из обывателей все-таки вытащил к Ешуа за руку своего сына — дегенеративного вида юнца лет пятнадцати.

— Если ты так хочешь, незнакомый нам странный человек, вот сын мой — юноша, еще не познавший женщину. Возьми камень, сынок!

В это время Юда вышел из укрытия и загородил собой Ешуа.

— Ты еще не познал женщину, юноша?

Потупив взор, тот уныло замычал, давая понять, что нет.

— И ты никогда не желал тела женщины, юноша? — продолжил допрос Юда.

Покраснев до корней волос, юнец оттолкнул отца и спрятался в толпе.

— Тот, кто хоть раз пожелал не принадлежащую ему женщину и в мыслях своих прелюбодействовал с ней, так же грешен, как и тот, кто на деле предавался разврату. Тот, кто возжелал совершить какой-либо грех, уже совершил его! — торжественно провозгласил Ешуа.

— Но где же справедливость, странный человек, разве степень вины того, кто сдержал себя… — возразил ему было отец юного сластолюбца.

— Степень вины устанавливать не людям, на то есть Божий суд, никто не минет его.

И тут уже дико и неуместно возопил Симон, оторвавший лицо от земли:

— Господи! Иисусе! Так брось же сам в нее первый камень, ты же безгрешен, Господи!

Народ зашумел, и кое-кто даже повалился на колени.

— И ты считаешь себя моим учеником, Симон?! — взбешенно закричал на своего нерадивого ученика Ешуа. — Стыдись! Как ты мог подумать, что я благословлю смерть этой женщины, даже если бы она была в сто раз более грешной, чем есть сейчас!? Жизнь эту ей дал наш Отец небесный, дал так же, как мне, тебе и всем живущим. Неужели ты думаешь, будто я могу пожелать взять то, что не я дал и, что я не в силах вернуть?! Мне горько было видеть и слышать то, что здесь происходило.

Лицо ревнивого мужа при этих словах исказила злобная гримаса, и он все так же, за волосы, отшвырнул жену в пыль, а сам пошел прочь, произнося под нос проклятия. Женщина, дрожа, подползла к Ешуа и, пытаясь целовать его ноги, бормотала что-то благодарное и невнятное. Ешуа, постепенно остывая, продолжал корить учеников:

— Стыдись, Симон! И ты стыдись, Андрей! Ибо и я стыжусь за учеников своих! Людской суд — всегда неправедный суд, ибо неведома людям мера всего содеянного, ибо не всеведущи они, как Бог, и кара этого суда всегда неправедна, ибо отбирает у человека то, что не сами люди ему дали и не в силах дать — жизнь и свободу. И помните, что никогда не признаю я ни за кем права судить и распоряжаться судьбой и жизнью человеческой в этом мире. Нет права такого ни у вас, ни у меня самого. Я все сказал. — Ешуа повернулся к толпе и возвысил свой голос: — Ступайте к делам своим. Благословляю вас, дети мои! — он наклонился к женщине: — И ты ступай, женщина, ступай и больше не греши.

Толпа постепенно разошлась. На площади остались лишь Ешуа с Юдой, Симон, Андрей и, как ни странно, давешний отец со своим девственным отпрыском. Женщина продолжала рыдать, обхватив ноги Ешуа.

Ешуа теперь вполне спокойно обратился к ученикам:

— Давно ли вы в городе, друзья мои?

— Уже два дня, рави, ждем тебя и братьев по учению твоему, — ответил второй рыбак.

— Простите меня, грешного, что смею перебивать ваш разговор, — встрял в их беседу сынолюбивый обыватель. — Но не лучше ли будет продолжить эту беседу под крышей дома смиреннейшего слуги вашего? — он встал на колени и, судорожно отпихнув плачущую женщину, стал страстно целовать края запыленной одежды Ешуа, свободной рукой весьма потешно призывая придурковатого сына последовать его примеру.

Ешуа попытался освободиться и от него, и от женщины.

— Кто этот человек? — спросил он Симона.

— Это тоже последователь твоего учения, Ешуа, наш гостеприимный хозяин, он предоставил нам кров…

— Хорошо, спасибо тебе, друг мой. Но эта женщина должна пойти с нами, ей, по-моему, некуда больше идти.

Человек с отчаянием повалился на камни, взывая:

— О, Господи! Дочери моей семнадцатый год, невеста она. А эта женщина…

— Пойдемте, братья мои, пойдем, сестра, поищем себе другой кров, — резко перебив его, обратился к своим спутникам Ешуа. — Отец наш небесный позаботится о нас и в эту ночь.

— Нет, Господи, нет! — возопил несчастный и, подскочив, вновь пал ниц, но уже вместе с сыном. — Прости меня. Затмение нашло. Свет мудрости твоей только начал озарять души рабов твоих. Не допусти, чтобы из-за глупых слов моих Господь не вошел в мой дом! — он обернулся к женщине: — О, женщина! Да будет благословенна минута, когда войдешь ты с нашим рави в мой дом, и дочь моя своими нежными перстами сама омоет твои усталые ноги! Мы все виноваты перед тобой.

— Веди нас! — сказал Ешуа.

— Мы знаем дорогу! — весело отозвались Симон и его брат Андрей.

Оглянувшись по сторонам, Ешуа и Юда так и не увидели ослицы. Махнув рукой на пропажу, столь же неожиданную, как и случайное обретение, они пошли к месту ночлега вслед за остальными.

В небольшой, чисто прибранной комнате очень тихо. Возле окошка в удобном деревянном кресле сидит старик. На коленях у него доска, на которой он увлеченно рисует. Еле слышно шурша одеждой, в комнату вбегает юная и очень миловидная девушка.

— Господин мой, к тебе пришел молодой человек, он говорит, что он племянник рави Ицхака, твой, то есть, племянник, господин мой.

Старик мгновенно оторвался от своего занятия.

— Слава Богу, Юда пришел! Пусти его скорее, Руфь, я очень ждал его, очень ждал!

— Бегу, мой господин…

Девушка умчалась. Ицхак отложил свою дощечку и, не вставая, поднял глаза к двери. Ждал он недолго. Юда вбежал в комнату, замер посередине и почтительно склонил голову. Ицхак медленно подошел к нему и обнял, изо всех сил стараясь не заплакать.

— Я не видел тебя десять лет, Юда, десять лет. Я очень боялся, что мои старые глаза закроются навеки, так и не увидев тебя еще раз.

— Твои глаза еще очень нужны миру, мой раби, да и не так уж они стары, — ответил Юда. Он еще кашлял, но уже не так сильно, как во время ночевки в пещере.

— Миру никто не нужен и ничто не нужно, миллионы и миллиарды глаз человеческих ничего не прибавят к его безмерному совершенству. А мои глаза стары уже хотя бы потому, что они слишком устали смотреть на человечество, им противно, больно и страшно взирать на него, да.

— Ты не обманешь меня, дядя Ицхак! Я слишком хорошо знаю тебя и твою доброту, слава о которой еще в дни детства моего вышла за пределы Иудеи. Не пытайся убедить меня, будто ты ненавидишь человечество!

Старик махнул рукой:

— Добрый неизбежно должен возненавидеть человечество, толпу. Истинная доброта, мой Юда, в том, чтобы любить человека, искать и находить светлое в самой заблудшей душе, а толпа убивает это лучшее, да. У миллиона людей нет даже малой толики того хорошего, что есть в душе у одного, пусть даже самого ничтожного и скверного из этого миллиона. Добрый должен и ненавидеть человечество, и презирать его, да. — Внезапно старик перебил сам себя: — Да что ж это мы, Юда, видимся впервые за десять лет и с первых же слов пытаемся спорить и за великими проблемами не видим друг друга, не видим счастья нашей встречи, ай-я-яй! Руфь! Милая девушка! Руфь!

— Да, раби, господин мой! — легкая, как ветерок, девушка вновь вбежала в комнату.

— Будь любезна, принеси кувшин вина, принеси хлеба, сладостей и вообще все, что найдется в доме! Мой племянник Юда устал и голоден с дороги.

— Принесу мигом, господин! — крикнула Руфь и исчезла, словно упорхнула.

— Так расскажи, Юда, как ты живешь, давно ли был дома, здорова ли Рахиль, твоя мать, моя любимая сестра? — раби Ицхак повел Юду к столу. — Рассказывай и извини старика, если во время рассказа твоего он не сможет сдержать слез радости оттого, что видит тебя.

Юда с восторженной улыбкой засмотрелся на девушку, которая уже вбежала обратно с большим подносом, полным еды и питья. Затем он, словно собравшись с мыслями, ответил старику:

— Все хорошо, раби, все хорошо. Но, дядя, дорогой, не надо, ради бога, лукавить со мной, ты ведь совсем не умеешь этого! Я, конечно, знаю, что не сменилось и трех лун с того дня, как твой ослик вывез тебя за ворота дома моей матери, я видел ее и отца моего в полном здравии всего через неделю после тебя, а за это время мало, что изменилось у них. Зато каждый странник, которого мы с моим другом Ешуа встречали за последний год на наших бесконечных пыльных дорогах, передавал нам, что Юду Искариота, сына прекрасной Рахили, ждет к себе дядя его Ицхак. Верно, все-таки не о матери моей Рахили и не о козах и баранах почтенного отца моего хочешь ты говорить со мной? Разве я не прав?