Нелегальный рассказ о любви (Сборник) - Игорь Сахновский

Несколько дней назад сидельниковские родители, вечно занятые если не работой, то выяснением тяжёлых отношений друг с другом на почве несходства характеров, внезапно ненадолго помирились, вспомнили про своего Гошу-полудурка и даже удосужились на один вечер забрать его от бабы Розы, тоже, впрочем, полудурковатой, чтобы взять с собой в Дом культуры машиностроителей на «Бахчисарайский фонтан» – постановку заезжей балетной труппы. Такие выходы случались раз в несколько лет, а для Сидельникова – и вовсе впервые. Так что было отчего волноваться, наступать взрослым на туфли и задавать глупые вопросы. Его резко одёргивали, но он и сам чувствовал: вся эта праздничность, чёрное в белый горох платье мамы, её улыбчивая нервозность, остро-приторные волны «Красной Москвы», накрахмаленные манжеты и редкое благодушие отца – подарки роскошные, но никак не заслуженные и, уж конечно, – не насовсем.

Оказалось, что оркестр может играть не только на похоронах, причем гораздо лучше и страшнее. Хотя ничего более страшного, чем похоронный оркестр, Сидельников в то время и представить себе не мог. Но тут выяснилось, что музыка отвечает не только за смерть. Она участвует во всём, как погода. Она же заставила Сидельникова мучительно позавидовать всем и влюбиться буквально во всех и каждого: в жениха Марии, зарубленного саблей, и в хана Гирея, и даже в самую неказистую среди ханских рабынь, одетых в прозрачные штаны из капрона. Не говоря уже о девушке Марии…

Потрясение было настолько сильным, что Сидельников с трудом дожил до завтрашнего утра, когда его, молчащего, молча отвели в детский сад и он наконец дорвался до слушателя – всегда полусонного Владика Баранова, который ничего, ну совсем ничего ещё не знал. Рассказ начался возле одёжных шкафчиков, был продолжен за завтраком с перловой кашей во рту и прерван приходом миловидной нянечки Гали Шариповны, начавшей убирать посуду и вытирать со столов. Её появление всегда предварялось удушающим запахом хлорки – это пахла тряпка, которую Галя Шариповна вообще не выпускала из рук.

Во время гулянья вокруг облупленной беседки очевидец и едва ли не участник бахчисарайских событий принялся описывать их заново. Нельзя было упустить ни единой подробности. Он рассказывал музыку, издавая нечеловечески сложные звуки, и на ходу торопливо пояснял: «Потом стали танцевать… Танцуют… Опять танцуют…» Владик Баранов открывал глаза шире обычного и часто-часто моргал.

Всё самое интересное было ещё впереди, но после обеда их разлучили на «тихий час» – ежедневное мучение, когда приходилось вылёживать под простыней, избывая время просто так и завидуя даже мухе, которая хоть сейчас может лететь куда угодно, не отпрашиваясь.

Зато после полдника они снова сошлись возле одёжных шкафчиков. Детей только начинали забирать, и почти никто не мешал. Надвигалась решающая битва. И вот прямо в бальный зал на полном скаку влетели татары! От грохота схватки и от собственного голоса Сидельников просто оглох. Он не струсил, он только на один миг закрыл глаза, а когда раскрыл их, то увидел изуродованное яростью лицо Гали Шариповны. Заглушая оркестр, она выкрикнула: «Я тебе покажу «татары»! Засранец!» После удара мокрой тряпкой по лицу он уже больше ничего не видел и ни с кем не сражался. Он стоял скрючившись, вжимая голову в плечи, и прятал в ладонях вонючее от хлорки лицо.

Вокруг была пустыня. За её пределами кто-то ещё мог ходить, разговаривать, отвечать на вопросы пришедших родителей. Но это звуковое месиво резко застыло, когда в него вошел ещё более холодный, чем обычно, почти замороженный голос, который мог принадлежать только Розе: «Если ты… Гадина… Хоть раз ещё… Его тронешь… Я тебя… Посажу».

Она тащила его за руку через детсадовский двор, но возле калитки он вдруг остановился и начал рваться назад. Он всё понял. Нянечка не видела спектакля, она не знает, что там случилось. Ей надо всё рассказать! Она подумала, что он плохо говорил про нерусских. Ей обидно! А Роза, злая, сказала «гадина»! А ей же обидно, она не знает. А он…

И тут его вырвало полдником прямо на ноги, на сандалии. И шорты запачкались тоже. Роза стала вытирать ему лицо, но он отбивался, кашлял и наконец заплакал. Потому что ничего, ничего никому нельзя объяснить.

Глава четвёртая

Поразительно мало дней, прожитых рядом с Розой, Сидельников запомнил так же подробно, как этот, когда интимная подоплёка жизни выказала себя с непрошеной откровенностью.

Интимное от официального он научился отличать очень рано, когда ещё не знал этих слов. Мир был отчетливо разделён на две части: разрешённую и скрытую, внезаконную, о которой нельзя никому говорить. Иногда эти сферы начинали грозно сближаться и даже соприкасались, что вызывало у него растерянность или странный восторг. Случались и ошибки, вносившие полную неразбериху в его и без того натруженную голову, стриженную под чубчик.

Например, он точно знал, что интимное слово «козы» означает козюльки в носу и ничего иного не означает. И если Роза негромко предлагает: «Пойди-ка выгони коз», значит, пора хорошенько высморкаться, потому что из-за насморка уже дышать нечем, а платок опять куда-то задевался.

Вместе с тем принесённый Розой букварь, по которому она научила его читать, имел явно официальное происхождение, судя по снотворным картинкам с казённой мамой, которая мыла раму, и непременными башнями Кремля. Поэтому не поддаётся описанию изумление, вызванное у Сидельникова первым в его жизни прочитанным словом. Это было слово «козы». Он прочёл его по слогам дважды, потом поднял глаза на сидящую рядом Розу и смущенно спросил: «Откуда они там узнали?»

Но это было давно, задолго до того, как Сидельников начал читать взахлёб всё подряд. И у них с Розой даже появилась такая игра, когда Роза ближе к вечеру, как бы между прочим, говорила: «Что-то нам Никита Сергеевич давненько ничего не докладывал…» И Сидельников тут же вскакивал, выволакивал на свободное пространство стул, устанавливал его так, чтобы спинка была повёрнута к зрительнице, а на сиденье раскладывал газету, взятую с подоконника, ставил рядом стакан с водой и тяжёлым, медленным голосом, заимствованным у радиодикторов, объявлял заголовок передовицы: «Речь товарища Нэ Сэ Хрущёва!» Чуть не опрокинув стакан на пол, он снова срывался с места, чтобы отыскать в ящике этажерки чьи-то древние очки без стёкол и без единой дужки, зато на резинке, которая здорово оттопыривала уши. Вот в таком виде, в круглых очках и с ушами, теперь можно было не торопясь пройти к трибуне и начать доклад.

– Дорогие товарищи!

Роза с первого ряда смотрела строго и уважительно.

– Сейчас наша партия осуществляет большую программу по производству удобрений, развивается орошение, поднимается уровень механизации.

– Правда, что ли? Кто бы мог подумать! – Роза не скрывала восторга. Правда, временами её лицо становилось отрешённым и немного растерянным.

– …Можно быть уверенным, что труженики сельского хозяйства обеспечат тот уровень… – Кое-где докладчик спотыкался, теряя нужную строку. – Тот уровень… Ага, тот уровень производства продукции, который намечен Программой Коммунистической партии Советского Союза.

Теперь следовало чинно отхлебнуть из стакана, как делали все лекторы, выступавшие на дворовой агитплощадке перед началом бесплатного кино.

– Может, тебе чаю налить?

– Не мешай. Занятые великим созидательным трудом по строительству коммунистического общества, мы вместе с тем ни на минуту не забываем о необходимости борьбы за предот… (пауза с мимолётным ковырянием в носу) за предотвращение мировой термоядерной войны. И здесь наша партия следует по пути, указанному Вэ И Лениным.

– Надо же, это просто праздник какой-то… А блинчик хочешь?

Доклад длился очень долго, минут десять. После чего притомлённый Сидельников охладевал к этой затее, довольный произведённым эффектом. Эффект состоял прежде всего в том, что у него теперь появилась безотказная золотая отмычка, подходившая к чему угодно – и к интимным первопечатным козам, и к мировой термоядерной войне.

Эта проникающая способность была по достоинству оценена даже таким авторитетом, как Лиза Дворянкина, которая однажды зазвала к сараям штук шесть местных хулиганов, привела туда Сидельникова и попросила прочитать вслух три буквы, написанные мелом на досках. Он сделал это с непринужденной скромностью, досадуя на минимальность поставленной задачи и невразумительность надписи, немного подождал, не будет ли ещё каких-то просьб, и с достоинством удалился, ничуть не польщённый весельем собравшихся. На обратном пути неутолённый читательский голод заставил его в сотый раз машинально прочесть на жёлтой штукатурке дома слово, означающее полный конец всему.

А в тот день, о котором идёт речь, та же Лиза, вынув изо рта палец с недогрызенным ногтем, посулила Сидельникову страшную тайну при том условии, что он гадом будет – никому ничего не скажет. Ему пришлось дважды поклясться, но она всё таскала его за собой из коридора на кухню, потом во двор, за сарай, и злобно напоминала: «Смотри, гадом будешь!..» Поколебавшись, он вынужден был неохотно пообещать, что ладно, будет. И тогда она поведала ему, радостно смакуя каждое слово, что некоторые люди – женщины и мужчины! – ложатся спать… голыми!