Стихи (3) - Борис Слуцкий

А что такое добрые дела, известно даже малому ребенку. Всех, даже основных адептов зла, не будем стричь под общую гребенку.

Ну что мы в самом деле всё орем? Где наша терпеливость, милость, жалость? В понятие "проступок" уберем, что преступлением обозначалось.

По году наказания скостим, и сложность апелляций упростим, и сахару хоть по куску прибавим и то в веках себя прославим. Борис Слуцкий. Стихи разных лет. Из неизданного. Москва: Советский писатель, 1988.

* * * Последнею усталостью устав, Предсмертным умиранием охвачен, Большие руки вяло распластав, Лежит солдат. Он мог лежать иначе, Он мог лежать с женой в своей постели, Он мог не рвать намокший кровью мох, Он мог... Да мог ли? Будто? Неужели? Нет, он не мог. Ему военкомат повестки слал. С ним рядом офицеры шли, шагали. В тылу стучал машинкой трибунал. А если б не стучал, он мог? Едва ли. Он без повесток, он бы сам пошел. И не за страх - за совесть и за почесть. Лежит солдат - в крови лежит, в большой, А жаловаться ни на что не хочет. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

КЁЛЬНСКАЯ ЯМА Нас было семьдесят тысяч пленных В большом овраге с крутыми краями. Лежим

безмолвно и дерзновенно, Мрем с голодухи

в Кёльнской яме.

Над краем оврага утоптана площадь До самого края спускается криво. Раз в день

на площадь

выводят лошадь, Живую

сталкивают с обрыва.

Пока она свергается в яму, Пока ее делим на доли

неравно, Пока по конине молотим зубами,О бюргеры Кёльна,

да будет вам срамно! О граждане Кёльна, как же так? Вы, трезвые, честные, где же вы были, Когда, зеленее, чем медный пятак, Мы в Кёльнской яме

с голоду выли? Собрав свои последние силы, Мы выскребли надпись на стенке отвесной, Короткую надпи 1000 сь над нашей могилой Письмо

солдату Страны Советской.

"Товарищ боец, остановись над нами, Над нами, над нами, над белыми костями. Нас было семьдесят тысяч пленных, Мы пали за родину в Кёльнской яме!"

Когда в подлецы вербовать нас хотели, Когда нам о хлебе кричали с оврага, Когда патефоны о женщинах пели, Партийцы шептали: "Ни шагу, ни шагу... "

Читайте надпись над нашей могилой! Да будем достойны посмертной славы! А если кто больше терпеть не в силах, Партком разрешает самоубийство слабым.

О вы, кто наши души живые Хотели купить за похлебку с кашей, Смотрите, как, мясо с ладони выев, Кончают жизнь товарищи наши!

Землю роем,

скребем ногтями, Стоном стонем

в Кёльнской яме, Но все остается - как было, как было!Каша с вами, а души с нами. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

ГОСПИТАЛЬ Еще скребут по сердцу "мессера", еще

вот здесь

безумствуют стрелки, еще в ушах работает "ура", русское "ура-рарара-рарара!"на двадцать

слогов

строки. Здесь

ставший клубом

бывший сельский храм, лежим

под диаграммами труда, но прелым богом пахнет по углам попа бы деревенского сюда! Крепка анафема, хоть вера не тверда. Попишку бы лядащего сюда!

Какие фрески светятся в углу! Здесь рай поет!

Здесь

ад

ревмя

ревет!

На глиняном нетопленом полу лежит диавол,

раненный в живот. Под фресками в нетопленом углу Лежит подбитый унтер на полу.

Напротив,

на приземистом топчане, кончается молоденький комбат. На гимнастерке ордена горят. Он. Нарушает. Молчанье. Кричит!

(Шепотом - как мертвые кричат. ) Он требует как офицер, как русский, как человек, чтоб в этот крайний час зеленый,

рыжий,

ржавый

унтер прусский не помирал меж нас! Он гладит, гладит, гладит ордена, оглаживает,

гладит гимнастерку и плачет,

плачет,

плачет

горько, что эта просьба не соблюдена.

А в двух шагах, в нетопленом углу, лежит подбитый унтер на полу. И санитар его, покорного, уносит прочь, в какой-то дальний зал, чтобы он

своею смертью черной нашей светлой смерти

не смущал. И снова ниспадает тишина. И новобранца

наставляют

воины: - Так вот оно,

какая

здесь

война! Тебе, видать,

не нравится

она попробуй

перевоевать

по-своему! Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

ПРОЗАИКИ

Исааку Бабелю, Артему Веселому,

Ивану Катаеву, Александру Лебеденко

Когда русская проза пошла в лагеря: в лесорубы,

а кто половчей - в лекаря. в землекопы,

а кто потолковей - в шоферы, в парикмахеры или актеры,вы немедля забыли свое ремесло. Прозой разве утешишься в горе! Словно утлые щепки, вас влекло и несло, вас качало поэзии море.

По утрам, до поверки, смирны и тихи, вы на нарах писали стихи. От бескормиц, как палки тощи и сухи, вы на марше слагали стихи. Из любой чепухи вы лепили стихи.

Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал рифму к рифме и строку к строке. То начальство стихом до костей пробирал, то стремился излиться в тоске.

Ямб рождался из мерного боя лопат. Словно уголь, он в шахтах копался. Точно так же на фронте, из шага солдат, он рождался

и в строфы слагался.

А хорей вам за пайку заказывал вор, чтобы песня была потягучей, чтобы длинной была, как ночной разговор, как Печора и Лена - текучей. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

ХОЗЯИН А мой хозяин не любил меня. Не знал меня, не слышал и не видел, но все-таки боялся как огня и сумрачно, угрюмо нена 1000 видел.

Когда пред ним я голову склонял ему казалось, я улыбку прячу. Когда меня он плакать заставлял ему казалось, я притворно плачу.

А я всю жизнь работал на него, ложился поздно, поднимался рано, любил его и за него был ранен. Но мне не помогало ничего.

А я всю жизнь возил его портрет, в землянке вешал и в палатке вешал, смотрел, смотрел, не уставал смотреть. И с каждым годом мне все реже, реже обидною казалась нелюбовь. И ныне настроенья мне не губит тот явный факт, что испокон веков таких, как я,

хозяева не любят. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

* * * Я судил людей и знаю точно, что судить людей совсем

несложно только погодя бывает тошно, если вспомнишь как-нибудь

оплошно. Кто они, мои четыре пуда мяса, чтоб судить чужое мясо? Больше никого судить не буду. Хорошо быть не вождем, а массой.

Хорошо быть педагогом школьным, иль сидельцем в книжном магазине, иль судьей... Каким судьей?

футбольным: быть на матчах пристальным

разиней.

Если сны приснятся этим судьям, то они во сне кричать не станут. Ну, а мы? Мы закричим, мы будем вспоминать былое неустанно.

Опыт мой особенный и скверный как забыть его себя заставить? Этот стих - ошибочный, неверный. Я неправ. Пускай меня поправят. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

* * * Всем лозунгам я верил до конца И молчаливо следовал за ними, Как шли в огонь во Сына, во Отца, Во голубя Святого Духа имя.

И если в прах рассыпалась скала, И бездна разверзается, немая, И ежели ошибочка была Вину и на себя я принимаю. Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

ПРО ЕВРЕЕВ Евреи хлеба не сеют, Евреи в лавках торгуют, Евреи раньше лысеют, Евреи больше воруют.

Евреи - люди лихие, Они солдаты плохие: Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства, Скоро совсем постарею, Но все никуда не деться От крика: "Евреи, евреи!"

Не торговавши ни разу, Не воровавши ни разу, Ношу в себе, как заразу, Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала, Чтоб говорили нелживо: "Евреев не убивало! Все воротились живы!" Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

НЕМКА Ложка, кружка и одеяло. Только это в открытке стояло.

- Не хочу. На вокзал не пойду с одеялом, ложкой и кружкой. Эти вещи вещают беду и грозят большой заварушкой.

Наведу им тень на плетень. Не пойду.- Так сказала в тот день в октябре сорок первого года дочь какого-то шваба иль гота,

в просторечии немка; она подлежала тогда выселенью. Все немецкое населенье выселялось. Что делать, война. Поначалу все же собрав одеяло, ложку и кружку, оросив слезами подушку, все возможности перебрав: - Не пойду! (с немецким упрямством) Пусть меня волокут тягачом! Никуда! Никогда! Нипочем!

Между тем надежно упрятан в клубы дыма

Казанский вокзал, как насос, высасывал лишних из Москвы и окраин ближних, потому что кто-то сказал, потому что кто-то велел. Это все исполнялось прытко. И у каждого немца белел желтоватый квадрат открытки.

А в открытке три слова стояло: ложка, кружка и одеяло.

Но, застлав одеялом кровать, ложку с кружкой упрятав в буфете, порешила не открывать никому ни за что на свете немка, смелая баба была.

Что ж вы думаете? Не открыла, не ходила, не говорила, не шумела, свету не жгла, не храпела, печь не топила. Люди думали - умерла.

- В этом городе я родилась, в этом городе я и подохну: стихну, онемею, оглохну, не найдет меня местная власть.