Мой странный приятель астроном - Любен Дилов

Мой приятель наблюдал за миганием шкал прибора и криво улыбался, ибо все это было ему, конечно, известно. Потом мы оба замолчали — на экране появились первые знаки. Они не походили на прежние, но здесь и там мелькали среди них и очень знакомые мне треугольнички и клинышки. Я возликовал.

— Должно быть, это цифры! Скажите своим математикам, чтобы искали по шестидесятеричной системе! Вероятно, это координаты…

— Перестань фантазировать! — оборвал он меня.

И я перестал, потому что на экране медленной чередой проплывали совершенно незнакомые знаки первых снимков. Я всматривался в них до устали в глазах и листал шницерову «Историю», но того, что искал, не было.

— Ну что, поостыл твой пыл, а? — насмешливо заметил мой астроном.

— Нот! — крикнул я. — Задержи-ка немного! Верни обратно!

Здесь и там между космическими знаками начали появляться отдельные клинописные изображения. Не было ли это соответствующим переводом с одного языка на другой? Ключом к взаимопониманию между двумя цивилизациями? Я не посмел высказать свои мысли вслух, а экран вдруг опустел.

— Запись, вероятно, не совсем полная. Не может быть, чтоб мы не пропустили что-то, — пояснил астроном. — А это не твои ли шумерские знаки опять?

Я торжествовал. Опытный его глаз уже начал сам отличать эти знаки от других. Разумеется, думал я, разумеется! И запись не полная, и к тому же бедная древнеаккадская речь не может выразить всего того, что этот орионец хотел сказать нам!

Зовется Эа… А вот и «создание»! Все такое же неясное, как на снимке, все такое же похожее на абстрактную живопись. Как, однако, исказили его отображение эти дьявольские космические поля!

Оно медленно уплыло с экрана, словно отбыло на свою далекую родину, но вот следом выплыла ясная и четкая вереница клинописных знаков. Я читал с пересохшим горлом и чувствовал, что грудь моя может вот-вот разорваться от распирающего ее восторга. Время от времени я заглядывал в «Историю» и в свою грамматику и читал, читал…

«…И научил их строить каналы и орошать землю, делать мотыги и высекать из камня и дерева самих себя, определять дорогу по звездам, а его; ученики захотели стать богами, и он хотел остаться еще, чтобы научить их… но тогда им сообщили ужасное… (следовали абсолютно чуждые всякой земной речи слова)…и все возвратились, пообещав своим ученикам снова прийти… (текст прерывался — то не хватало слова, то шли какие-то маленькие непонятные знаки, которые, возможно, заменяли отсутствующую в шумерском письме пунктуацию…)…и никто по вернулся, потому что (незнакомое слово!)… из-за ужасных… Они пришли тому назад шесть тысяч двести пятьдесят земных вращении по… (незнакомое слово, вероятно, название звезды. В цифре я не был уверен, так как впервые видел столь большое число, изображенное только шумерскими треугольничками и клинышками…)…и сделали нас рабами… как Эа был на земле… Я сын сына сына Эа… все принесенное скрыл и узнал слово Земли и говорю скрыт… на (незнакомое слово)… от ужасных… убили… и сделали нас рабами… также на Земле… я сын сына сына Эа…»

Здесь текст прерывался на несколько секунд, а затем на экране телевизора появился волнующий призыв:

«…Люди из аккад, и шумеров, и хеттов, которые знаете Эа… если вы уже можете путешествовать между звездами… к нам… нам поможете… от ужасных… я все вам рассказываю наше слово, запомните… придите…»

И снова следовала вереница орионских знаков. Они, наверное, сообщали нам, землянам, те необходимые сведения, которые не позволяли выразить скудные возможности языка, которым владело человечество семь тысячелетий назад, когда Эа бродил со своими товарищами среди людей. Затем все исчезло вместе с короткими и бесстрастными гудками телекординга, и вокруг наступила, тишина, такая тишина, что мне казалось, я слышу, как мой собственный мозг посылает биотоки, опьяняющие сознание прозрением, — стало ясным очень многое, озадачивавшее меня в моих путешествиях в далекое прошлое египтян, ассиро-вавилонцев и их предтеч из Шумера и Аккад. Да, думал я, добрый и мудрый бог Эа, как называли они его в своих преданиях, значит, они его не выдумали! Как почитаем он был ими! Он учил их быть тоже мудрыми и добрыми, он хотел еще остаться на Земле вместе со своими товарищами, которые, вероятно, были учителями соседних народов в Африке и Передней Азии, чтобы люди стали такими, как они сами. Но случилось что-то «ужасное»… что же именно? И он должен был отбыть. А его ученики совсем не стали такими, как он. Они объявили его богом, а себя жрецами и использовали полученные знания для порабощения себе подобных… Я думал о всем ходе человеческой истории, в которой познание должно было непрерывно воевать за свою собственную свободу. И еще об очень многом другом я думал, о многом одновременно, как вдруг голос моего приятеля вернул меня в кресло перед экраном замолкшего телекординга.

Он был неузнаваем, этот голос!

— Слушай! — кричал, хрипя, приятель. — Но ведь это… ведь это чудовищно!

— Что? — спросил я почти про себя. — То, что где-то во Вселенной есть существа, которые используют свое превосходство в знаниях, чтобы превратить другие существа в своих рабов?

— Слушай! — повторил он тише, но еще более хрипло. — Ты что, не понимаешь? Живое существо там где-то… просит у нас помощи, а мы не можем… Это… это… ужасно!

Только теперь я сумел окончательно отогнать от себя мысли и увидел, что на его всегда бледных щеках пылает румянец. Я раскрыл объятия навстречу этому странному человеку, который в эту минуту готов был заплакать, мучаясь от бессилия, от невозможности сейчас же полететь к этому безумно далекому созвездию, чтобы отнести туда нашу земную человеческую правду, завоеванную ценой стольких страданий и борьбы.

Впервые в жизни я обнял его, а он, враг сентиментальности, впервые не воспротивился, потому что, наверное, в это мгновение думал о том сыне сына сына Эа, что жаждал его объятий.