Воздушный замок (Журнальный вариант) - Юрий Козлов

Брат же был неуклюж. Широк в плечах и круглоголов. Глаза у него были не золотистые, как у сестры, а серые, как туманное лесное утро. Рождённый и выросший в городе, он почему то превосходно имитировал крики зверей и птиц. Таким вот редким и бесполезным для города талантом обладал Володя. Странная сдвинутая гармония отличала его от большинства одноклассников. Ею он искупал физическую непривлекательность, которая, однако, в совокупности со сдвинутой гармонией, уже и не воспринималась как непривлекательность. Всё в Володе было немного другим. Он был добр и прост, никогда не кричал, не говорил глупостей. Если что-то обещал, всегда выполнял. Ко всем, кто обращался к нему, относился с участием, какого, собственно, и ждут люди, обращающиеся за чем-либо. Но редко дожидаются… Девочки дразнили Володю «уродом», однако же предпочли бы его любому из красавцев одноклассников. Так манили Володины доброта и простота запутавшихся во вранье, записках, телефонных звонках и свиданиях девочек.

Привыкнув повелевать звёздами, Андрей некоторое время мысленно повелевал и Анютой. Это ему светили золотистые глаза, для него ступали по забрызганному чернилами школьному паркету волшебные ноги Анюты. Но мысленное обладание утешало только на расстоянии, когда поблизости не было Анюты. Когда же она проходила по классу в нескольких сантиметрах от Андрея и яблочно-яблоневый запах нежно её сопровождал, или плавно, словно восковая, изгибалась на уроке физкультуры, или вдруг на улице ветер вздымал её юбку и Андрей видел высокие матово-смуглые ноги Анюты, мучение становилось нестерпимым. Как же так? Почему Анюта не знает ничего о нём — Андрее! Вспоминался белый волк, якобы перелетевший когда-то через перила на веранду дачи, вспоминались горящие глаза, нарисованные рукой великого Леонардо, чёрное небесное окно в отцовской мастерской, ночные отблески свечей — жёлтые земные бабочки… «Как же так? — страдал Андрей. — То вся моя жизнь! Как перенести в неё Анюту? Или… — дух захватывало, — это мне надо переноситься, переселяться?» Получалось, полуночный звёздный мир совсем не влияет на реальный, где учителя ставят отметки и задают на дом задания, где происходят миллионы разных событий, где порхает между партами Анюта Захарова и нежный яблочно-яблоневый запах плывёт за ней…

«Сохрани меня, белый волк, помоги мне, белый волк…» — шептал Андрей, шагая после уроков по парку домой. Кружным путём обычно он возвращался, дабы миновать белую беседку в центре парка, в сумрачной, нечистой глубине которой всегда наблюдалось недоброе шевеление, доносился матерный говорок, а иногда пара-тройка пацанов в надвинутых на глаза по моде тех лет кепках выскакивала из беседки, как чёртики из табакерки, после чего одинокий чистоплюй школьник, а иногда и студент-младшекурсник продолжали свой путь по парку униженные, с разбитыми физиономиями.

Всё это было Андрею известно, и он до времени берёгся ненужных испытаний. Но сегодня почему-то решительно направился в центр парка, прямо под сень зловеще белеющей беседки. Спроси кто: «Зачем идёшь туда, Андрюша? Зачем ищешь приключений?»— он бы не ответил. Шаг был твёрд, и глаза обнимали не только положенное: парк, высокие кроны, небо в облаках, но и как бы заглядывали на несколько мгновений вперёд — в будущее, в жизнь. Там кровь струилась из ран, чернели синяки, враги скрежетали зубами. Там было страшно, там правил случай, точнее, даже крохотный осколочек случая — шанс, но сегодня Андрей верил в свой шанс, пуще всего боялся упустить его. Не здравый смысл, но иное руководило им. Иное заставило поверить в шанс, в то, что победа кажет сквозь кроны обманчивый лик.

Столь откровенно шагал Андрей на беседку, столь прямодушно напрашивался на мордобой, что одновременно скучно и тревожно стало парням в беседке. Скучно, потому что неинтересно это — удовлетворять чужие желания. Раз стремится человек получить по морде, значит, зачем-то ему это надо, но мы-то здесь при чём? Тревожно, потому что при первом взгляде на Андрея было ясно: человек решился на крайность. А такие люди всегда опасны, поскольку непредсказуемы. Так или примерно так рассуждали три бедовых головы в беседке. Тела скрывала решётка, а головы в кепках маячили над решёткой, как опята над трухлявым пнём. Только цыканье было слышно, да сплёвывание сквозь зубы, да шлепки видавших виды картишек.

Впритирку прошествовал Андрей, умышленно задев плечом одну из кепок. Кепка было вскинулась, но… поправилась аккуратно, взглянула на Андрея раздумчиво и… снова склонилась к картам.

— Ты хотел, кажется, что-то мне сказать? — остановился Андрей и, сжигая поспешно все мосты, уточнил: — Чуть не посмел что-то мне сказать, а?

— Я? — растерялась не ожидавшая подобной наглости, а главное, непривычного, почти что оскорбительного слова «посмел», кепка. — Я… — И чуть было не струсила. Однако, вспомнив, что всё-таки их трое, успокоилась. — Я? — Нехороший огонёк засветился а глазах. — Сказать… Толян! — немедленно подключила к беседе другую голову. — Как ты думаешь, Толян, что я хотел сказать этому… — некоторое время кепка, видимо, перебирала в уме нехитрый набор эпитетов, — этой… падле?

Вторая голова, Толян — то ли состарившийся подросток, то ли сохранивший подобие юности уродливый старичок, — сощурившись, обнажил чёрные зубы.

— Я думаю, — с исчерпывающей точностью обозначил ситуацию Толян, — ты ничего не хотел говорить падле. Падла сама тебе что-то сказала. Но теперь это уже не имеет значения.

Двое были примерно одинакового с Андреем роста. В плечах, правда, несколько пошире. Один из них, тот, который без возраста — Толян, — всё время кашлял и изощрённо поплёвывал. Андрей подумал, что и одет Толян как-то независимо от века и страны, такое всё на нём изначально мерзкое и серое. В какие угодно трущобы прежних лет и даже тысячелетий перенеси его, везде Толян окажется но двору — вековечный представитель отрицаемого, но по каким-то причинам упорно продолжающего существовать «дна». Один плевок тем временем угодил Андрею на кончик ботинка, другой на коленку. Плевался Толян, как снайпер. Третья голова пока хранила молчание. Это был высокий симпатичный парень, и чувствовалось, в данный момент он даже немного жалеет Андрея, потому что всё известно наперёд. Парень зевнул, похлопал рот ладонью, оттягивая неминуемое. Двое других, особенно Толян, бросали на него нетерпеливые взгляды. Андрей понял, этот — третий — здесь командует, и от него зависит, будут или не будут бить Андрея. А ещё неизвестно каким образом Андрей понял, что власть, у парня скорее внешняя, в непринципиальных вещах, когда дело касается куража. Истинная же власть — то есть направление, пружина, стратегия — это Толян. Но по каким-то причинам Толяну выгодно, чтобы вожаком считал себя этот парень. Толян ему подчиняется, но фальшиво, держа а голове что-то своё, и как только пробьёт час этого «своего», Толян решительно возьмёт власть в свои руки, и с призрачным главенством парня будет покончено.

Красивым можно было бы назвать парня: тонкое лицо, густые тёмные волосы. Девочки по таким плачут. Вот только бешеные глаза выдавали натуру неистовую, то есть одинаково склонную к добру и злу. Смотря куда качнёт. Не различающую в момент неистовства, что есть добро, а что зло. Именно эта неистовость-то, догадался Андрей, и нужна подлому Толяну, именно на безрассудство и храбрость парня рассчитывает он в тёмных своих планах. Именно поэтому, ухмыляясь в душе, и подчиняется ему.

Андрей знал этого парня.

Как поезд пронеслось воспоминание: недавний, совсем недавний приезд с дачи… Возвращались с отцом вечером. О, какая это была упоительная езда сквозь ночь, сквозь звёзды, сквозь огни города. Каким уютным, приспособленным для житья казался из окон мир. Матовый, цвета слоновой кости руль едва скользит в руках шофёра — и машина покорна ему, как весь окружающий мир, покачивающийся на тёмных ночных волнах, о данный момент покорён Андрею. Где вы, страсти земные и боли? В подобные минуты одновременного мягкого покоя и стремительного движения Андрей ощущал всю радость и полноту бытия, невыразимую свободу, то самое чувство полёта — вольного, ни к чему не обязывающего, которое казалось ему частицей общего звёздного покоя и как бы ставило знак равенства между мятущейся личностью Андрея и блистающим и бессмертным ночным небом. Превыше всего в жизни ценил Андрей эти моменты. Душой становился возвышеннее и яснее.

Вот и их двор, переходящий в парк, вот их подъезд — сплошные тёмные окна, только одно под самой крышей светится да ещё одно на первом этаже. Возле этого окна и притормозила машина.

Жёлтый свет сочился из окна. Не знали, не ведали люди за столом, что кто-то их видит. Жгучее, неистребимое любопытство человека к людям вообще приклеило Андрея к окну. Всё происходящее там происходило как бы и с ним, только в другом каком-то измерении, так ему казалось. Это он, Андрей, был в ответе за то, что там происходило, так ему представлялось.