Лебединый клик - Геннадий Солодников

Но отец с рабочими не вернулись ни утром, ни днем. Никто тол-жом ничего не знал. Поползли разные слухи. Солнце палило нещадно. Выло под тридцать градусов. Поселок оцепенел от жары и ожидания.

После обеда в небе загудел двукрылый аэроплан. Мы, мальчишки, не бежали по обыкновению вслед ему, не кричали истошно: «Эроплан, эроплан, посади меня в карман…», а молча следили, за ним, задрав головы. Он сделал несколько кругов, снизился, и в воздухе зазмеился узкий красно-белый вымпел. Мы знали, что в кармашке, нашитом на мешочек с песком, лежит записка пилота, облетевшего пожар, и отнесли вымпел дежурному по станции.

К вечеру поднялся ветер. Он тянул понизу ровно и сильно. И все с той стороны, и все на нас. Он принёс горьковатый, щекочущий ноздри запах гари.

Ночью над лесами заиграли всполохи. Зарево то выцветало, то наливалось густой кровью. На рассвете, хотя небо было ясным, из-за ближнего вала поползли необычные, пегие облака. Запахло смолистым дымом.

Минули еще сутки. Несколько железнодорожников решили ехать на пожар. Но начальник станции не разрешил им. Толстый и краснолицый, он сердито взмахивал короткой ручкой и кричал, что ему не дадено никаких «указаниев» и что справятся без них. После работы они все-таки выпросили дрезину и, побросав на маленькую платформу лопаты, укатили в ту сторону. Начальник растерянно смотрел им вслед и нервно вытирал рукавом полотняного кителя потную лысину.

Мать не спала. Она шумно вздыхала, поминутно выглядывала в растворенное окно.

Мне еще не доводилось видеть пожар. Но в пристрое у нас все стены были оклеены цветными плакатами. На них, вздымаясь выше леса, полыхало багровое пламя, клубился черный дым. Маленькие человечки копошились где-то внизу: рубили лесины, копали канавы, стояли с огнетушителями наперевес. Тракторы под самым носом у огня тянули плуга. А на одном из листов над пылающим лесом летел аэроплан, распушив за собой белый шлейф.

Всю ночь это плакатное пламя плясало перед моими глазами. Было жарко и душно, И настоящий едкий дым щипал глаза.

К утру все вокруг было как в тумане. Скрылись синие вершины на горизонте. Мутно светило солнце. Никто не выгнал на пастбище скот. Коровы беспокойно метались по загородкам и не просто мычали, протяжно и просяще, а дико рявкали, раздувая ноздри. Жалобно голосили овцы, визжали поросята, растерянно взлаивали собаки. Люди укладывали вещи в кованые сундуки, вязали узлы и выносили их на поляну посередь улицы. Самые беспокойные тащились на околицу, к речной старице. Некоторые ставили в воду столы, лавки и громоздили на них свое добро.

Отступать было некуда: на десятки верст стояла тайга.

На дрезине привезли молоденького железнодорожника, обожженного, всего в бинтах. Бабы причитали, всхлипывали. А начальник станции семенил до самого фельдшерского пункта рядом с носилками и визгливо выкрикивал:

— И чего вы со мной делаете! Пожар им. А отвечать кто?

Спустя несколько часов в сторону пожара, не останавливаясь и не замедляя ход, прогрохотал паровоз с несколькими платформами. На них стояли два трактора. Из города шло подкрепление.

Весь день над лесом плутал в дыму аэроплан…

Отец вернулся через неделю. На него было страшно смотреть. Слезились красные глаза с оплавленными ресницами. Опали щеки, обметанные клочковатой щетиной. Он долго сидел на завалине в изодранной обгорелой спецовке, неподвижно свесив с колен тяжелые, забинтованные руки.

Мать сбегала за бутылкой водки, истопила баню, обмыла его, большого и беспомощного. Распаренный, он сидел после за столом, осторожно брал стакан и медленно пил, вздрагивая при каждом глотке. Прозрачные капли скатывались по рыжему подбородку и падали на холщовую нательную рубаху, оставляя темные расплывчатые следы.

Проснулся отец на другой день к вечеру. Долго седлал непослушными руками лошадь и отправился объезжать лесные гари.

Было это давно, так давно, что казалось навсегда забытым.

…На маленьком теплоходе, у команды которого по выходу судна из ремонта оказался свободный день, я был единственным гостем. Мы хорошо позагорали, накупались и теперь спешили в пригородный порт.

Еще издали мы увидели дым. Возле берега горел лес. Огонь воровато поднимался по склону, словно хотел скрыться в таежной глуби от людских глаз.

К пожару я отнесся равнодушно. На противоположном берегу водохранилища — большой поселок, пожарники. Там не могут не заметить огня и дыма. Заволновался я, лишь когда теплоходик стал воротить к берегу. Надо же! Пока команда возится тут, пройдет час-два — и опоздаю я на электричку, идущую в город. Сиди жди — одно беспокойство.

Я стоял на палубе и без особого интереса смотрел, как ребята из команды раскатывали пожарные рукава, составляя из двух один длинный. Моторист пустил двигатель помпы на полную мощность, но струей удавалось захватить лишь нижнюю границу огня и чуть-чуть по кромкам. Слишком крутым был откос, слишком длинным рукав, и напор воды в нем постепенно затухал.

Со шлангом остались двое. Остальные, взяв нелепые пожарные топоры — тупые и толсто обляпанные суриком, — углубились в лес справа. Девчата — и кассир, и матросы, и буфетчица — все встали цепочкой слева вдоль огня, передавая из рук в руки тяжелые ведра. Они были белые, чистенькие, и на каждом — нарядная буква из названия теплохода. Но, мокрые, они тут же потеряли свой лоск, их облепило золой, маркой сажей и мелким лесным хламом.

Мне стало неловко перед командой, перед девчатами. Пришлось стянуть рубашку и в майке, в сандалетах на босу ногу нехотя полезть в гору.

В цепочке я оказался единственным мужчиной и встал на самый верх. Нас было мало, и ведра двигались медленно. Выплеснешь воду на горящие пни и валежины, но пока ждешь да заливаешь в новом месте, на старом огонь вновь упрямо поднимает голову.

Это начало злить. На моих глазах зеленые резные листья рябинок темнели, корчились, словно пальцы в судороге, и разом вспыхивали с легким шипением. Секунды — и вместо живого деревца стоит опаленный тонкий ствол. Быстро пожирал огонь лесную подстилку, оставляя за собой пухлый полог из пепла и золы. Прозрачные языки пламени взлетали на звонкие сушины и, вдоволь наплясавшись на одной, обуглив ее, перекидывались на другую. Казалось, еще немного — и, окрепнув, рассвирепев, голодный огневой вал покатится по тайге, подминая под себя все, что встретится на пути.

Я не заметил, как стал носить ведра бегом, стараясь успеть в самые опасные места, где огонь был подвижнее и злее. Спотыкаясь и падая, метался по склону вверх-вниз, заливая пламя, гасил его ветками.

Вскоре задрожали колени. Начало покалывать сердце. Дым перехватывал дыхание и разъедал глаза. Потный от жары и работы, не замечал ни времени, ни изодранной майки, ни укусов искр в голое тело. Когда нам наконец удалось сбить пламя на своей стороне, я захватил два огнетушителя, которые приберегли на всякий случай, и ушел с ними в обгон огня, в голову пожара. Там уже были двое из команды, и мы начали последнюю схватку.

…Теплоход торопливо бежал к городу. День незаметно кончился, и солнце, догонявшее нас по-над лесом, все чаще запиналось за верхушки лесин. Звонко хохотали и повизгивали под струей забортной воды девчата. А я уже вымылся и устало сидел в носовом салоне, машинально поглаживая прохладной ладонью ожоги на плечах.

И виделись мне почему-то забинтованный железнодорожник, краснолицый начальник станции и отец, верхам на лошади, с руками-куклами в белых бинтах, неподвижно лежащими на седельной луке.

В ДОЗОРЕ

— Ты, парень, видать, в лесу вырос? — добродушно улыбнулся доктор.

— Ага! — согласно кивнул я.

Страхи мои как рукой сняло.

Запуганные большим конкурсом да россказнями остроязыких городских ребят, мы, поступающие в училище сельские подростки, очень боялись медицинской комиссии. Она была нам в диковинку. Мы понятия не имели, как это ты, голый, идешь от одного доктора к другому и тебя осматривают, ощупывают, прослушивают. Больше всего робели мы перед глазным кабинетом. Оттуда многие выходили чуть не в слезах и на вопросы потерянно махали уже бесполезным листком с пометкой: «Не годен».

Войдя к глазнику, я ошалело застыл у порога. Доктор кивнул мне на стул, велел закрыть один глаз черной картонкой и ткнул указкой в лист с буквами. Я следил за его быстрой рукой и, боясь отстать от нее, торопливо выкрикивал буквы. И чем точнее отвечал, тем сильнее пугался. А не ловушка ли это? Уж больно хорошо я все видел.

Дойдя до середины листа, доктор чуть замешкался, по-недоброму глянул на меня и передвинул указку к нижнему обрезу. Но и самые мелкие буковки-букашки не расползлись, не замельтешили, а сидели на месте, четкие и ясные.

Доктор хмыкнул, подсел ко мне и давай быстро-быстро листать необычную книгу. Все страницы в ней были пестро раскрашены, словно выложены разноцветными стеклышками. Глянув на лист, нужно было не мешкая говорить, какую ты цифру или геометрическую фигуру увидел в этой мешанине.