Право на убийство - Сергей Бортников

Летом я плавал. Зимой гонял на лыжах. И летом, и зимой дрался. На улице и в спортзалах, по поводу и без.

Мои ровесники наверняка помнят славные семидесятые, когда «Василеостровцы» сражались с «Петроградцами», то бишь с нами, «Центровые» не давали проходу «Южанам» – жителям Московского, Фрунзенского и Кировского районов. Что бы мне ни говорили, я твердо уверен, что в нынешнее время крепкое хулиганство или, как принято называть, уличная преступность пошла на убыль. Разве найдутся сейчас «герои», способные за полчаса разобрать кованый забор вокруг танцплощадки в Кавголове, как это сделали мы в 1975-м?

Но, как ни странно, покалеченных, а тем более убитых, после наших разборок не было. Никогда и никто не додумался бы пинать лежачего. А провожавший девушку вообще обладал чуть ли не депутатской неприкосновенностью!

Нормы кандидата в мастера спорта по плаванию и боксу я выполнил почти одновременно. С биатлоном было сложнее. Никак не давалась стрельба из положения стоя. Вот лежа – все было в порядке, а навскидку – ничего не получалось. Я целыми днями стал пропадать в тире, где упражнялся в стрельбе из разных видов оружия, включая винтовки с оптическим прицелом и автоматы, карабины и пистолеты различных систем. Мальчишеский энтузиазм и труды не пропали зря. Снайперские навыки отмечали не раз, в том числе и сам Иванович…

И при всем этом умудрялся оставаться вполне любознательным, способным к разным наукам парнем. Да, не одну всесторонне развитую личность удалось сформировать в те годы, благодаря неустанной заботе нашей партии о подрастающем поколении!

…Или, может, моя судьба дала крен после того, как я связался с мелкой фарцой? Часами мы простаивали на Невском или у Эрмитажа в ожидании иностранцев, и как только они появлялись, выменивали за значки, медали и часы – джинсы, футболки, кепочки, а также грампластинки и плакаты с портретами тогдашних кумиров. «Битлз», «Роллинг стоунз», затем «Дип Пёпл», «Лэд Зеппелин», «Юрай Хипп»…

Боже мой, как давно, – и как недавно было это!

Так и нахватался всего по чуть-чуть. Был немного фарцовщиком, немного спортсменом (пловцом-боксером-биатлонистом), немного студентом. И нигде не добивался особых успехов, но и не был последним.

Поступил в первый раз в университет без особых проблем; мама была счастлива – еще бы, первый в нашем роду получит высшее образование!

Рано радовалась. Мое доармейское студенчествование длилось недолго – всего несколько месяцев и закончилось после того, как в Университете имени Жданова меня стали заставлять конспектировать работы гениального квартиранта Марьи Васильевны. Лучше б он задохнулся в том проклятом шкафу! Короче, не прошло и трех месяцев, как я вылетел из университета – и тем самым лишился отсрочки от призыва.

Замечательный друг-звездочет, Миша Шабалин, с которым меня пару раз сводила жизнь, говорил как-то, что судьба все время подает некие знаки, надо только научиться их читать. Я в этой жизни уже научился многому, но читать знаки судьбы – нет.

Разве что задним числом, вспоминая развилки и перекрестки жизни…

3

Я сразу узнал его. Высокий, стриженный, ладно скроенный мужчина в дорогом спортивном костюме поверх тельняшки, с фуфайкой под мышкой вошел в камеру, как хозяин входит в дом. Неспешно окинул взором свои, то бишь наши апартаменты и, как мне показалось, лишь в самый последний момент заметил меня.

– Чего разлегся? Приветствуй хозяина, – рявкнул лениво.

Я не пошевельнулся.

– Ты что, глухой от рождения?

Я приподнял голову и еще раз как следует рассмотрел вошедшего.

Многие, наверное, побоялись бы встречаться с ним в темном углу. Нет, само лицо моего долгожданного сокамерника было довольно приятным, привлекательным, с правильными, чуть резковатыми чертами. Но вот выражение, которое оно принимало… Узкие и холодные глаза; плотно сжатые, порой презрительно кривящиеся губы; твердый, выступающий мужественный подбородок; рубленые скулы и надбровья в насечке характерных шрамов; нет, все это вместе взятое могло произвести жуткое впечатление на самого смелого человека.

Я знал, что внешние данные полностью соответствуют характеру этого мужчины. Жесткому, решительному и злому. Но знал и другое – я справлюсь с ним без чрезмерных усилий.

– Что, поиграть в болвана вздумал? Сваливай на другую сторону. Я привык спать возле батареи…

Не переча, я перелег на свободное место.

«Незнакомец» завалился на мое и принялся мурлыкать какую-то глупую песенку, наверняка тюремного сочинения:

Нелепо жить воспоминаньями,Не верить, не любить,А только мучиться страданьямиИ слезы долго лить…

Да, этот слез лить не станет. Порешит, как овечку, любого, ставшего у него на пути.

Не завидую я также и тем, кому он будет верить и кого любить. Для таких людей нет ничего святого…

Странно, почему Олег Вихренко пришел к выводу, что мы с ним похожи? По сравнению с этим людоедом – я невинный интеллигентный мальчик!

Но мне только хотелось так считать. На самом деле, если бы в камере было зеркало, то я увидел бы в нем такую же точно харю, как и у рецидивиста Сергея Мисютина. Во всяком случае, не менее решительную и наглую.

Правда, надеюсь, не столь тупую и жестокую.

Мисютин тем временем сбросил адидасовскую куртку, оставшись в тельняшке и брюках. Топили в «Крестах» на славу. В камере не прохладнее, чем дома на Карповке!

Я до сих пор не вымолвил ни слова, а сокамернику явно не терпелось почесать язык, и он снова принялся приставать ко мне. Рядом больше никого не было!

– Тебя как звать-то?

– Кирилл.

– Киря, Кирюша, славное имя. Воровское!

(Если бы он знал, как я не выношу подобного обращения, то не будил бы во мне зверя!) Но «зверь» пока что не зарычал, только хмыкнул. А Мисютин продолжил:

– Погоняло?

– Это еще что такое? – я не спешил выказывать свою осведомленность, продолжая прикидываться лохом. – Кличка, что ли?

– Кличка у собаки, а ты человек. Хотя и маленький, – назидательно произнес Мисютин. – Вот я, например, Барон. Слыхал такого?

– Не-а! Это который Врангель?

– Ну ты, вольтанутый! Отныне будешь Тундрой. Тупым, значит, по-нашему…

– По-вашему, это по какому?

– По-блатному! Скажешь, Барон крестил, ежели кто спросит. А сейчас, перелазь бегом к дяде, почеши спинку!

С этого и следовало бы начинать. Я знал, что в последних словах следователя Перфильева таилась не пустая угроза, а, скажем так, предупреждение об опасности, поэтому – даже без всего, что знал сам, даже по официальной легенде, – должен быть готовым к любым неожиданностям.

– Вставай, Тундра, чего разлегся?

В голосе Мисютина-Барона послышалось плохо скрываемое раздражение, и я решил не испытывать далее судьбу. Поднялся с места и спокойно спросил:

– Где чесать-то, господин Барон?

Ни слова не говоря, сокамерник спустил ноги на пол и повернулся ко мне вполоборота. Так же молча я обхватил его шею левой рукой, а правой резко надавил на известное мне место. Мисютин поплыл куда-то вдаль и быстро обмяк. На губах запузырилась пена.

Я забарабанил в двери ногой:

– Человеку плохо!

Если бы «вертухаи» прибежали на несколько мгновений позже, боюсь, Барон бы никогда не вернулся с того света. А так все обошлось, – несколько крепких пощечин и ушат воды, экстренно выплеснутый на голову уголовника, постепенно привели его в чувство.

– Что это с ним? – недоумевали контролеры (через несколько минут в камере их собралось трое – не знаю, положено ли так по их правилам, или Барону уделялось особое внимание).

– Не знаю. Наверное, эпилептический припадок, – пожал плечами я.

Мисютина на время выволокли из камеры, оттащили в дежурку и вызвали врача. Вчерашний выпускник мединститута, крепкий парень без особых проблесков врачебной мудрости на русопятой физиономии, полностью подтвердил мой диагноз.

Процедура окончательного приведения в чувство заняла примерно час; затем, как я узнал позже, состоялась беседа Мисютина со Старшим Кумом и только потом врач счел возможным препроводить «эпилептика» на место.

Впоследствии я узнал, что Барону почему-то страшно не хотелось возвращаться в пятнадцатую камеру, но администрация тюрьмы не нашла серьезных оснований для его перевода в другое место. Так что вскоре Мисютин вернулся в мои «объятия».

4

Несмотря на утверждение моего сокамерника о том, что жить воспоминаниями нелепо, оставшись наедине с ним, я окунулся мыслями в далекие армейские будни…

Моя судьба по-настоящему определилась там, в дальневосточном гарнизоне морской пехоты, по собственной воле я избрал один путь из нескольких, которые были возможны; прочти в свое время я ее, Судьбы своей, знак, все сложилось бы иначе. Не было бы в моей жизни ни Ивана Ивановича, ни Дела, ни любимых моих девочек…

История не терпит сослагательного наклонения, все получилось так, как получилось; вопрос в том, что жизнь еще не закончена и, быть может, сейчас судьба подает мне очередной знак, и мне надо его прочесть – или не прочесть…