Пушка Ньютона - Грегори Киз

Оба взрослых повернулись к мальчику и молча уставились на него. Бен втайне ликовал, видя их полную растерянность.

– Повтори-ка еще раз, – шепотом попросил дядя Бенджамин.

– Ну, я полагаю, что эти лампы легко делать…

– А я полагаю, что они недешево стоят, – перебил его отец.

– Да, – согласился Бен, – полагаю, одна лампа в десять, а может, и в тридцать раз дороже свечи. Но представьте, что лампы никогда не сгорают, как свечи, их не придется все время покупать. Разве мудрый человек, покупая вещь подороже, таким образом не экономит?

Его отец умолк, пораженный. Дядя также хранил молчание, наблюдая за поединком между отцом и сыном.

– Нам не известно, горят ли лампы вечно, – наконец произнес Джошуа. – Нам не известно, насколько одна лампа дороже одной свечи – в тридцать раз или больше.

– Да, отец, нам не известно, – согласился Бен. – Но если вы мне разрешите, я смогу поискать ответы на эти вопросы.

– Делай, что считаешь нужным, Бен, – наконец уступил отец. – А когда ты не будешь знать, что делать, посоветуйся со мной. «Одна пробоина может потопить лодку, один неправедный поступок может погубить праведника». Ты видишь, я тоже читал твоего мистера Баньяна.

– Вы все правильно говорите, отец.

– Ну а теперь еще один вопрос, Бен, на который я бы хотел получить ответ. Где ты был до того, как начал следить за магом? Уж очень долго ты ходил за одной буханкой хлеба. Даже если учесть твои шпионские занятия, все равно долго получается.

– А я… – Бен совсем забыл об этом проступке. Он потрогал деревянную столешницу ногтем большого пальца. – Я был на Длинном причале, смотрел, как заходил в порт нью-йоркский шлюп. Я слышал, мальчишки часто рассказывают об этом. Красивое зрелище.

Отец Бена вздохнул:

– Почему мальчики так болеют морем? – спросил он.

– Я не болею, сэр… – начал Бен.

– Я не тебя спрашиваю, парень. Этот вопрос обращен к Всевышнему. Бен, я знаю, если я заставлю тебя торговать свечами, ты будешь вести дело из рук вон плохо или, что еще хуже, сбежишь, как твой брат Джошуа. Так вот, я ломаю себе голову, чем же таким тебя занять. Я постараюсь найти ремесло, более подходящее твоим талантам. Надеюсь, это задержит тебя в Бостоне по крайней мере до той поры, пока ты не достигнешь совершеннолетия.

Бен насторожился:

– Какое ремесло вы хотите мне найти, отец?

– Думаю, я должен отдать тебя в ученики. – Он наклонился вперед и, протянув через стол руку, положил ее на руку Бена. – Твой брат Джеймс скоро возвращается из Англии домой. Я только что получил письмо, в котором он сообщает, что купил пресс и буквы. Он собирается открыть типографию здесь, в Бостоне.

У Бена от радости закружилась голова. Неужели отец собирается отправить его в Англию, да еще служить в подмастерьях в типографии? Это предел его мечтаний.

– Я знал, что тебе понравится эта идея, – воскликнул отец. – Ну, что я говорил, брат?!

– Да, работа в типографии придется ему по вкусу, – произнес дядя, не спуская внимательных глаз с племянника.

– Если Джеймс пойдет на это, значит, будем считать дело решенным, – сказал отец, и глаза его радостно заняли.

– Когда твой брат вернется, ты поступишь к нему в ученики и получишь доступ к тем книгам, о которых мечтаешь. Думаю, это будет занятием, которое принесет тебе радость и заставит надолго, а может, и навсегда осесть здесь, в Массачусетсе.

Бен почувствовал, что его призрачное счастье рассеивается, подобно дыму. Быть учеником у Джеймса? Нет ничего ужаснее! Заниматься книгопечатанием – это да, это интересно. Но провести несколько лет в рабстве у брата – надо знать Джеймса – настоящий кошмар! Одно дело слушаться советов отца, а быть в услужении у Джеймса – совсем другое.

Спать в эту ночь Бен отправился с противоречивыми ощущениями. В душе у него смешались сладкое предчувствие чего-то нового и странная горечь поражения, потери. Он понимал, что в его жизни все изменилось к лучшему, но при этом чувствовал, будто нечто прекрасное ускользнуло от него. И уже проваливаясь в сон, вспомнил, что ускользнул тот волшебный, плавающий в воздухе свет и странные закорючки в таинственной книге. Тень Джеймса и будущее, которое тот нес с собой, застилали надежду на озаряющий свет алхимии.

«Я тоже могу стать магом, – настойчиво звенело в голове Бена. – Я перечитаю все книги, какие только есть в Бостоне о науке и магии, я сделаю свои собственные приборы. Изобретение принесет мне доход, и отец будет мною гордиться». Но в этом настойчивом звоне слышалась фальшивая нотка, и когда сон наконец-то овладел Беном, то получил в свои объятия вконец расстроенного несчастного мальчика.

Часть первая

Радость и безумие

1720

1. Версаль

Людовик проснулся от шума: Ботем, его камергер, совершал обычный утренний ритуал – убирал свою кровать-раскладушку. Прохладный ветер ворвался в открытое окно спальни, но Людовик не обрадовался ему, как бывало. Когда-то этот ветер бодрил его, сейчас же пробегал горькой лаской смерти.

Еще один металлический щелчок, вздох, и он услышал, как Ботем вышел из спальни. Людовик составил в уме план на день. Упорядоченность дней – вот и все, что ему осталось в утешение. Он превратил Версаль в великолепные и точные часы и, хотя был королем, подчинялся этим часам так же беспрекословно, как самый низший придворный или слуга. И даже с большим послушанием и с меньшим правом на свободу – слуга мог улизнуть куда-нибудь по своим делам, например на свидание с прелестницей. У него же не осталось никаких дел, кроме как лежать в постели и притворяться спящим. Зато у него теперь появилось много времени, чтобы думать и вспоминать.

Персидский эликсир продлил ему жизнь и вернул молодость телу, он вновь почувствовал себя тридцатилетним. Но все остальное у него отняли. Умер его брат Филипп, умер его сын Монсеньер, его внук герцог Бургундский и его жена герцогиня Мария-Аделаида. Эти смерти разбили сердце Людовика. Французский королевский дом потерял почти всех наследников. Прахом стали почти все его старые друзья и соратники. Но самой ужасной потерей была потеря Ментенон.

У него осталась только Франция, Франция – ненасытная и неблагодарная любовница. Он знал – хотя министры и скрывали от него это, – на короля тайно роптали. Годы шли, а он становился, вопреки законам природы, все сильнее, здоровье его крепло, и те, кто втайне ждал его смерти и начала новой эры, вынуждены были подло и зло шептаться по углам. Они плели интриги и сочиняли небылицы. Некоторые даже распространяли слухи, будто настоящий Людовик умер, а он – лишь доверенное лицо самого дьявола.

Он вернулся в Версаль, чтобы показать им, что он – король, чтобы восстановить свою славу под стать восстановленному здоровью.

Он услышал голоса вездесущих царедворцев в прихожей, царедворцев, которые только и ждали случая попасться ему на глаза. Услышал шаги и, не открывая глаз, узнал королевского печника, пришедшего зажечь огонь в камине.

Механизмы Версаля заскрипели. Еще шаги – королевский часовщик вошел в комнату, завел часы и удалился.

Да, он правильно поступил, вернувшись в Версаль. Пять лет назад, когда он был при смерти, замок Марли – удобный, славный, уютный Марли – казался местом, где окончится его земной путь. Оттуда Версаль, насквозь продуваемый сквозняками, виделся орудием пытки. На содержание дворца ежегодно тратились фантастические суммы. И все же Версаль был прекрасен, сам Аполлон не отказал бы себе в удовольствии поселиться здесь. И здесь он нужен Франции и своему народу.

Заскрипела, открываясь, боковая дверь – появился главный хранитель гардероба, он принес два парика – парадный и будничный.

Это означало, что в его распоряжении оставалось еще несколько минут. Людовик потянулся под одеялом и с удовлетворением отметил, что чувствует каждый мускул.

После стычки со смертью тело вновь сделалось молодым, живым и с легкостью повиновалось ему. Вместе с жизнью вернулись аппетит и прочие насущные потребности – все, и некоторые из них требовали немедленного удовлетворения.

Почему же, если тело его ожило, чувство страха не уходит? Почему ему снятся сны, один мрачнее другого? Почему он так боится одиночества?

Часы пробили восемь.

– Просыпайтесь, сир, – послышался голос Ботема, – ваш день начался.

Людовик в ту же секунду открыл глаза.

– Доброе утро, Ботем, – ответил он и попытался улыбнуться. Тряхнул головой, глядя на худое лицо пятидесятилетнего мужчины, склонившегося над ним.

– Вы проснулись, ваше величество? – спросил камергер.

– Да, Ботем, – отвечал Людовик, – можешь впустить тех, кто тебе больше всего понравится.

Lever[4] Короля-Солнца продолжался. Вошел врач и справился о здоровье. Затем камергер впустил придворных, тех, кто заслужил честь быть допущенным в святая святых – в спальню короля – благодаря своему проворству и усердию. И все же Людовика охватил страх, вызванный присутствием придворных, их подобострастными докладами и просьбами.